Для каждого свѣжаго человѣка ясно было, что къ 80-м годамъ не только литература романтическаго оттенка, но и реализмъ въ его крайнихъ проявленіях — перестали волновать попрежнему душу молодыхъ генераций.
Въ 1878 г. во время выставки, собрался первый по счету международный литературный конгресс. Почётным его президентомъ былъ Викторъ Гюго, а президентомъ на очередных засѣданіяхъ И. С Тургеневъ, избранный тогда «par acclamation». По русскому отдѣлу меня выбрали вице-президентом. И на этом конгрессѣ французская беллетристика была почти исключительно представлена романистами и хроникерами самого узкого профессiональнаго характера. Конгресс былъ созвань обществомъ писателей — («Société dcs gens do lettres») куда почти исключительно поступают беллетристы занимающиеся производствомъ фельетонныхъ романовъ. Для этого класса литераторовъ, который до сихъ поръ еще преобладаетъ на парижскомъ бульварѣ—и поднявшій тогда голову реализмъ былъ почти ересью. Врядъ ли многіе мнѣ повѣрятъ, если я припомню, что на банкетѣ, подъ предсѣдательствомъ Виктора Гюго, когда я позволилъ себѣ предложить тостъ за отсутствовавшаго тогда больного Флобера — тостъ этотъ былъ встрѣченъ весьма сухо и только два-три молодыхъ писателя подошли ко мнѣ благодарить за эту память; а сидѣвшій рядомъ со мною собратъ, какой-то фельетонный романистъ, даже спросилъ меня:
— Что же такого особеннаго написалъ Флоберъ?
На этомъ банкетѣ отсутствовали всѣ тогдашніе реальные романисты: Гонкуръ, Зола, Додэ. Мопассанъ еще не былъ извѣстенъ.
Вся литературная братія, которой принадлежалъ парижскій книжный и газетный рынокъ, призывали только патентованныя имена и въ поэзіи, и въ романѣ, и въ драмѣ и, разумѣется, безусловно преклонялась предъ «поэтомъ-солнцемъ». Прошло уже нѣсколько лѣтъ, какъ Викторъ Гюго вернувшийся изъ изгнанія, жилъ въ Парижѣ домомъ, превратившись заживо въ легендарную личность. Тогда собственно я и имѣлъ случай присмотрѣться къ нему, и слышать его рѣчь, произнесённую на торжественномъ собраніи въ театрѣ Chatelot. Ему было уже подъ восемьдесятъ лѣтъ; но говорилъ онъ еше зычным нѣсколько картавымъ голосом съ интонаціями старыхъ актеровъ. Лицо, съ сѣдыми какъ лунь волосами уже носило явственные слѣды старчества; но держался онъ еще довольно бодро и рѣчь свою читалъ все время стоя. Всѣмъ было извѣстно— въ какихъ уничтожающихъ выраженіяхъ онъ тогда отзывался о романистахъ реальной школы, хотя Флоберъ, оставшійся до самой смерти своей въ душѣ романтиком, раздѣлялъ культъ Виктора Гюго и любилъ громовымъ голосомъ нараспѣвъ цитировать его стихи.
Привелось мнѣ быть свидѣтелемъ и всенародныхъ похоронъ «поэта-солнца». Никогда ничего подобнаго еще не видалъ Парижъ. Но хоронили не одного Виктора Гюго; а вмѣстѣ съ нимъ и цѣлую эпоху литературы, и траурное торжество ночью, около Тріумфальной Арки, и длинная безконечная процессія на другой день, утромъ — смотрѣли, однако, скорѣе праздничнымъ зрѣлищемъ, чѣмъ похоронной процессіей, проникнутой чувствомъ всенароднаго горя. Тѣло поэта было набальзамировано и должно было лежать около недѣли, изъ-за сложныхъ пригоновлений къ похоронамъ. Доступъ въ домъ Виктора Гюго на аллеѣ, которая носитъ его имя, былъ довольно трудный. Я добылъ его черезъ Наке, бывшаго въ послѣдніе годы жизни Гюго своимъ человѣкомъ въ его семействѣ. Въ той блѣдно-желтой муміи, которая лежала, полуодѣтая, на кровати съ балдахиномъ, трудно было узнать живого старика, торжественно-ходульно обращавшагося къ намъ — членамъ международнаго конгресса — фразой, оставшейся у меня въ памяти:
— Вы послы человѣческаго духа! (Vous êtes les ambassadeurs do l’esprit humain).