Я познакомился съ нимъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ, когда онъ уже занялъ видное место въ критической прессѣ Парижа и нашелъ въ немъ человѣка, по своему умственному складу, приемам и манерѣ говорить, очень похожаго на то, чтѣ и какъ онъ пишетъ. Этотъ приятный скептикъ и цѣнитель способенъ смаковать рѣшительно все то, что можетъ доставлять ему чистоидейное или эстетическое удовольствіе. Когдато я въ одномъ газетномъ этюдѣ провелъ параллель между Леметромъ и другимь, теперь тоже чрезвычайно виднымъ парижским критикомъ Брюнетьеромъ. Съ тѣхъ поръ оба они успѣли очутиться въ академикахъ. Тогда, въ моей параллели, я становился на сторону такихъ критиковъ, какъ Леметръ, т. е. болѣе терпимых, безъ педантства, а Брюнетьера выставлялъ какъ противоположность такому типу рецензента и не одобрялъ его малой терпимости и учительскихъ замашекъ. Но съ тѣхъ поръ Брюнетьеръ, сдѣлавшійся редакторомъ «Revue dos doux mondes» и приглашённый Высшей Нормальной Школой читать лекции по истории французской литературы, предпринялъ большое изслѣдованіе о происхожденіи и развитіи самыхъ главныхъ родовъ творческой литературы: лирики, романа, драмы — началъ съ картины развитія французской критики; и въ основу своихъ работъ положилъ идею эволюціи, какъ бы примѣняя къ области творчества принципы дарвинизма. За это можно было ему простить многіе пороки его критической организаціи. Какъ бы Брюнетьеръ ни былъ одностороненъ, онъ все-таки же держится за пріемы научнаго изслѣдованія, ищетъ въ развитіи каждой формы творчества законовъ роста и движенія. А Жюль Леметръ, въ эти самые годы, по моему, размѣнялся на мѣдныя деньги диллетантства. Его замѣтки и рецензіи не дадутъ вамъ ничего ровно, кромѣ прелестно написанныхъ варіацій на тему чисто личныхъ вкусовъ и настроеній самого критика. Если хоть сколько-нибудь серьезно относиться къ задачѣ художественно-литературной критики— вы не можете сочувствовать подобному безпринципiю, не можете не жалѣть, что даровитый, начитанный и чуткій человѣкъ — только тѣшитъ себя и публику, но нисколько не двигаетъ впередъ то дѣло, которому служитъ.
Разумѣется, и но внѣшнему виду, и но тону разговора, Жюль Леметр и Фердинандъ Брюнетьеръ — крайние полюсы критического діаметра. Жюль Леметръ, когда я съ нимъ познакомился, былъ не старый еще на видъ мужчина, небольшого роста, мало похожий на типического парижскаго писателя. Въ немъ осталось что-то немножко провинціальное, по манерѣ одѣваться, прическѣ, манерамъ, оттѣнку вѣжливости. Въ его усмѣшкахъ, маленьких фразахъ, уклончивомъ тонѣ вы сейчасъ чувствовали, что это — натура, которая будет всегда отъ васъ ускользать. Глаза тоже улыбаются немножко съ хитриной, какъ-будто желая сказать: «стоитъ ли во что-нибудь класть свои убеждения, доискиваться до коренныхъ причинъ и всемирныхъ законовъ? Лучше воздѣлывать свое тонкое пониманіе и брать отъ литературы и вообще отъ жизни все то, что она можетъ дать пріятнаго или новаго». — Но этотъ скептикъ и диллетантъ иногда выступалъ съ протестами въ видѣ довольно таки безпощадныхъ разборовъ того, что ему казалось вреднымъ и ненужнымъ. Онъ одинъ изъ первыхъ началъ вести походъ противъ увлеченія русскими писателями — Толстымъ и Достоевскимъ. И ему нѣкоторые ставятъ въ положительную заслугу то, что онъ имѣлъ смѣлость не раздѣлять общаго восхваленія драмы Толстого «Власть тьмы».
И Брюнетьера я нашелъ весьма похожимъ на его критическую физіономію, особенно за тотъ періодъ, когда онъ громилъ и обличалъ Эмиля Зола и всю натуралистическую школу. Я познакомился съ нимъ около 20 лѣтъ назадъ, заинтересованный его лекціями о происхожденіи литературныхъ родовъ. Онъ тогда уже завѣдывалъ «Revue des deux mondes» какъ главный редакторъ и пробирался въ академію. Смахивалъ онъ на суховатаго, увѣреннаго въ себѣ и не любящаго шутить чиновника или педагога, также небольшого роста, съ просѣдью, съ рѣзковатыми чертами лица, быстрымъ и нельзя сказать, чтобы мягкимъ взглядомъ изъ-за стеколъ черепаховаго pincenez. Говорилъ онъ бойко, увѣренно, чрезвычайно ясно и отчетливо, гораздо проще, чѣмъ пишетъ. Также долженъ онъ былъ говорить и съ публикой на своихъ публичныхъ лекціяхъ, которыми въ тѣ годы, очень выдвинулся.