Что-то ухнуло, качнулись свечи: на пороге светлицы стоял Чермный. За его спиной товарищи его.
— Ну-ка, покажи свои зубы, Юрья Алексеевич! — Чермный достал из-за пояса нож. Ножом приподнял верхнюю губу князя. — Братцы, а он и впрямь зубастый! Восемьдесят лет, а зубы как орешки.
Стрельцы вваливались и вваливались в светлицу.
— Щуку бы мы тебе простили, великому воеводе. Да на зубцах не хотим висеть, ни в Белом городе, ни в Земляном. Прощай, Юрья Алексеевич! Замолви за нас словечко Господу Богу.
Воткнул нож снизу вверх, под рёбра, чтоб до сердца достал. Но князь был жив, его подхватили под руки, вытащили на крыльцо, с крыльца кинули в толпу. Кололи, секли.
— До площади-то Красной далеко! — заленился кто-то из стрельцов.
— Ему и в навозной куче будет хорошо, — догадался Кузьма Чермный. — Над червями теперь будет начальствовать.
Труп отволокли на скотный двор, подняли на вилы, бросили поверх свежего навоза. Показалось мало: сверху накидали, расколотив бочку, солёной рыбы, приговаривали:
— Ешь, князь Юрья! Чай, вкусно! Это тебе за то, что наше добро заедал.
В ту ночь филины ухали в Москве. Собаки выли. Город провалился в кромешную тьму: жители не смели жечь огни — на человечьи лица смотреть боялись.
7
Мятежники оставили в Кремле караулы, но караульщики все были пьяны, день прожили кровавый, на ногах с утра... По сонному Терему пробралась в комнату царевны Натальи Алексеевны мамка Клуша — постельница великой государыни Марфы. Собрала Клуша своих цыплят, повела в обход стрелецких караулов в царицыны покои. Среди цыпляток были братья Натальи Кирилловны Иван, Лев, Мартемьян, Фёдор, племянник Василий, сынок Артамона Сергеевича Андрей и сам Кирилла Полуэктович — бородатый птенец.
Страшный день просидели Нарышкины и Андрей Артамонович за кроватью восьмилетней царевны, за ковром. Стрельцы в комнату забегали, но уходили, заглянув за печь да под кровать. Царевну жалели — совсем дитя, да и мамки её вой поднимали.
— Здесь вам покойнее будет! — говорила Клуша, заводя несчастных в тесный чулан в спальне Марфы Матвеевны. — Заложу вас подушками да перинами, и дверь на замок.
— Не надо! — вырвалось у Андрея Артамоновича. — Пусть дверь останется открытой.
— Верно, — согласился Иван Кириллович. — Где закрыто, там ищут с пристрастием.
Клуша покормила своих птенцов, напоила и принялась набивать чулан постельной стряпнёй. Про тайник никому знать не надобно, куда ни повернись — измена, предательство.
Нарышкины заняли углы, Андрей же Артамонович оказался возле подслеповатого слюдяного оконца. И был рад — воздуха побольше. Лежал без сна, без единой мысли в голове.
Отца растерзали, найдут — и с ним сделают то же... Помолиться бы — пустота в груди. Всё потом! Слёзы, молитвы, сама жизнь. Одно остаётся — терпеть, и Бог даст — вытерпеть.
Стрельцы пришли в Кремль утром. Со знамёнами, с барабанами, с оружием.
На Красное крыльцо к ним вышел князь Иван Андреевич Хованский.
— Спаси Бог вас, детушки! — Голос у князя был зычный, весёлый. — Спросить хочу. А не пора ли нам царицу Наталью Кирилловну гнать из дворца?
— Любо! Любо! — закричали стрельцы.
— Что любо? Гнать или терпеть?
— Гнать! — хохотали весельчаки.
— А за чьей головой вы сегодня-то пожаловали? — подсказывал стрельцам Хованский, чего им делать.
— За Ивановой! Нарышкина пусть к нам вышлют!.. — Выклики слились в единый рёв: — Нарышкина! Не убил царевича Ивана, так убьёт!
На крыльцо вышли царевны: Татьяна Михайловна, Марфа, Екатерина, Феодосия Алексеевны. Говорила старшая, Татьяна:
— Славное воинство! Неужто вы забыли своё крестное целование брату моему царю Алексею Михайловичу, царям Фёдору Алексеевичу да Петру Алексеевичу?
— Выдай Нарышкина! — крикнули царевне. — Изменника!
— Где Иван Кириллович, мы не знаем. А вам бы, коли крест на вас, Богом молим не ходить в дом государев с невежеством.
— Дайте нам дохтуров! — закричали стрельцы. — Отравителей царя Фёдора Алексеевича! Яна! Дохтура Яна! Даньку! Дохтура Даньку! Веркея Кириллова!
— Мы пойдём ударим челом государю Петру Алексеевичу, — согласилась Татьяна Михайловна. — Будем просить, чтоб выслал вам докторов и думного человека Аверкия. Да смотрите не зверствуйте. Судите честно.
Царевны удалились, и со стрельцами остался князь Хованский.
— Молодцы, детушки! — хвалил он стрелецкую вольницу. — Так и живите: кривцу — на рогатину, правду — за стол. Эх, сколько тут неправды-то перебывало! — махнул рукою в сторону дворца. — Сё — доброе дело, когда простого человека слушают. Может, поумнеют господа пышнозадые!
— Будь нам отцом родным! — кричали в ответ мятежники.
Ждали со смирением. У иных по сердцу кошки скребли когтями: царевич Иван жив, начальники, от коих натерпелись за годы службы, перебиты, чего ещё-то?..
И тут появились подводы. Привезли бочки с вином, с пивом...
Когда из дворца вывели думного дьяка Аверкия Кириллова — был он богатейшим купцом, гостем, да царь Фёдор Алексеевич пожаловал его за мудрость в думные дьяки — воинство Хованского успело осатанеть от вина.
Рядом с Аверкием на крыльце поставили доктора Яна, сына доктора Даниэля фон Гадена Михаила, помощника доктора Гутменьша.
Сыну доктора было уже двадцать два года, принялся объяснять стрельцам:
— Мой отец всякое лекарство, прежде чем дать царю, сам половину выпивал. Бог не дал жизни великому государю Фёдору Алексеевичу. Он года на два раньше бы умер, если бы не принимал лекарства моего отца.
— Твой отец жид! Христопродавец! А ты сам — жидёныш!
Толпа заходила ходуном: так брага бродит в бочках.
На Красное крыльцо через сени Грановитой хлынули нетерпеливые. Аверкия, Яна, Гутменьша, Михаила сбросили на копья, и вся орава снова полезла во Дворец, рыща в чуланах.
Несколько человек забежали в спальню Марфы Матвеевны. Грозная Клуша кричала на них, стыдила:
— Охальники! Царицу, вдову срамите! Сё половина — бабья!
— Где ты прячешь Ваньку-змею? — гаркнул на постельницу Кузьма Чермный, распахивая дверь чулана.
— Тебя бы, дурака, сюда! Чтоб задохся! — отважно отвечала Клуша.
— А ну, ребята! — скомандовал заводила.
Стрельцы принялись пырять в подушки и в перины копья, сабли. Клуша наседкою растопырилась:
— Батюшки! Батюшки! Всю стряпню изодрали!
— Молчи, старая!
Чермный схватил располосованную подушку и натянул на голову отважной постельницы.
Хохоча, стрельцы ушли.
И вдруг крик!
— Иван! Нарышкин! — Стрельцы кинулись за убегающим.
Возле церкви Воскресения, где вчера был схвачен царицын брат Афанасий, толпу пытался остановить бывший стрелецкий полковник Андрей Дохтуров:
— Здесь царь молится! Опомнитесь!
— Полковничек! Здравствуй и прощай! — Стрелец проткнул несчастного копьём.
Ватага ввалилась в церковь.
— Вот он, Ивашка!
— Это Филимонов! — закричала Наталья Кирилловна, сама же загораживала телом сына своего, Петра Алексеевича.
Копья были быстрее. По полу потекли кровяные ручьи.
— Господи! Господи! Господи! — кричала Наталья Кирилловна, словно это её убивали.
Стрелецкие заводилы Борис Одинцов, Абросим Петров, Кузьма Чермный подступили к великой государыне:
— Не отдаёшь братца, батюшку твоего возьмём! А ну, подавай на Кириллу Полуэктовича, коли сама жить хочешь!
Царица, обнимая Петра, опустилась перед стрельцами на колени.
— Что вам бедный старец худого сделал? Он шесть лет в ссылке томился! Оставьте мне батюшку. Хороша ли я, плоха, но ведь царица вам, мать великого государя!
Стрельцы молчали, кровяные ручьи из-под тела невиновного мученика сливались в огромную кровяную лужу.