Тхоржевский, который был не только исполнительным чиновником, но и поэтом-переводчиком, так описывал эту поездку: «С тех пор начался и продолжал крутиться до 10 сентября интересный, но утомительный для всех „сибирский кинематограф“. В поезде, на пароходе по Иртышу, в бешеной скачке на перекладных сотни верст по сибирским степям, от схода к сходу, от поселка к поселку мелькали картины Сибири. Мужики, киргизы, переселенцы, церкви и больницы, склады сельскохозяйственных орудий. Поочередно сменялись, докладывали Столыпину и мелкие переселенческие чиновники, и важное сибирское начальство».
По итогам этой поездки царю была направлена всеподданнейшая записка, в которой отмечался как небывалый подъем переселения, так и то обстоятельство, что правительственные организации не успевают отводить участки, строить дороги, колодцы и врачебно-продовольственные пункты. Более того, одни районы переполнены переселенцами, не находящими земли, а в других выделенные участки пустуют. Словом, происходила обычная организационная неразбериха, свойственная всякому массовому действу, в котором принимает участие власть. Последствием этой неразберихи было возвратное движение крестьян. «Печальная история, — сообщалось в записке, — это увеличение обратного движения в текущем году из Сибири. Число семейных обратных на 1 сентября превысило уже 50 тысяч — на 14 тысяч больше прошлого года». Всего же за 1906–1914 годы обратно вернулось более миллиона человек, 27 процентов общего числа переселенцев. И это при том, что большинство «возвращенцев» продали свои земельные наделы на родине, так что и возвращаться им было практически некуда, разве что пополнять люмпенизированную массу городов и сел — горючий материал для грядущих бунташных дел.
Как же складывалась судьба оставшихся? До 700 тысяч человек разбрелись по Сибири, пополнив число наемных рабочих у старожилов. Но два миллиона крестьян осели на землю, обзавелись хозяйством. С их потомками мне приходилось встречаться в омских селах, где в семидесятые годы прошлого века еще помнили дедов, в начале века пришедших откуда-то из белорусской лесной стороны или из Поволжья, помнили о тяготах первых лет освоения новых земель и том ощущении простора и новых возможностей хозяйствования, которое охватывало переселенцев в Сибири.
Американских фермеров из них не получалось, и тем не менее освоение сибирской целины, так же как и прерий американского Запада, способствовало использованию более совершенных земледельческих орудий. Склады переселенческого управления бойко торговали металлическими плугами, жатками и другой техникой.
Воспроизводился классический сюжет российской аграрной истории — крестьянин приходил на новье — выжигал ли лес или распахивал степную целину и первое время снимал хорошие хлеба. Потом урожайность падала, и надо было идти дальше.
В третье пятилетие двадцатого века темпы прироста зерновых в Сибири составили 66 процентов, а в Европейской России — 11 процентов. Сразу же возник кризис сбыта. Куда везти хлеб? На Восток — значит подрывать молодое амурское земледелие. На Запад? В Челябинске действовал тарифный перелом — переставала работать льгота при оплате перевозки грузов на дальние расстояния, и это означало, что помещик Европейской России, боясь конкуренции, преграждает путь сибирскому зерну. Тут было над чем подумать государственной власти.
Но вот скотоводство в Зауралье развивалось полным ходом. К 1917 году сибирские крестьяне имели вдвое больше коров, чем в Европейской России. И проблема сбыта молока решалась путем кооперации, развивалась сеть не только частных, но и артельных маслозаводов. Только за границу в 1913 году было отправлено 4,5 миллиона пудов топленого масла.
XIII. Нетерпение
Нет, пожалуй, ни одного явления российской истории, которое воспринималось бы современным нам общественным сознанием столь по-разному, со столь противоположных позиций, как столыпинская реформа. Для одних она — благо, попытка вывода страны из кризиса и спасения отечества от грядущих революционных катаклизмов, создания естественных для того времени социально-экономических отношений. Для других — это попытка с негодными средствами, с заведомо неудачным результатом, продиктованная сословным стремлением спасения помещичье-дворянского строя. В зависимости от позиции историка из анналов прошлого извлекаются и различные показатели реформы, ее итоговые цифры, которые пляшут, разнятся, доказывая ту или иную точку зрения. Попытаюсь с возможной осторожностью проанализировать эти итоги и я, используя цифры из разных источников.