— Разскажи, Андрій Петровичъ.
Лоцманъ помолчалъ.
— Прежде, споконъ вѣку, — сказалъ онъ:- вездѣ была одна, какъ есть, вода. Богъ леталъ надъ тою водою, а за нимъ его главный, вѣрный ангелъ. И сказалъ Господь ангелу: нырни на дно, захвати въ горсть илу; пора быть землѣ. Ангелъ нырнулъ, долго былъ подъ водою, а какъ выплылъ, едва переводитъ духъ; говоритъ: «не досталъ, Господи, дна; очень глубоко!» — «Нырни еще разъ!» — Опять нырнулъ ангелъ, былъ подъ водою еще долѣе, и досталъ илу. Началъ Богъ сѣять землю. Куда, на восходъ солнца, ни кинетъ, — тамъ становятся горы, долины, поля. Такъ онъ леталъ и сѣялъ; а на тѣхъ поляхъ, горахъ и долинахъ выростали травы, деревья и зацвѣли цвѣты. Богъ оглянулся и видитъ, у ангела распухла губа. «Что это у тебя»? — спрашиваетъ Богъ. — «Ошкрябнулся, Господи, какъ нырялъ». — Стало благословиться на свѣтъ; взошло и покатилось по небу солнце. Былъ первый на свѣтѣ день. Оглянулся Богъ, передъ вечеромъ, и видитъ, ангелъ изъ-за губы тоже вынимаетъ что-то кидаетъ на западъ солнца, и изъ того киданья также становятся долины, горы и поля, только безъ травы, безъ цвѣтовъ и деревьевъ, голыя, какъ въ позднюю осень, пустыя и точно проклятыя. — «Что это ты дѣлаешь, позади меня?» — спросилъ Господь ангела. Тотъ молчитъ. — «Признайся, ты укралъ илу, утаилъ отъ меня?» — Ангелъ клянется, что не кралъ и не утаилъ. — «Ну, будь же ты, — сказалъ Господь: не моимъ первымъ и вѣрнымъ ангеломъ, а сатаніиломъ, и чтобъ тебѣ, отъ сего часу, опочину не было, до конца вѣка и земли!»
Богъ полетѣлъ выше и дальше, на восходъ солнца, а сатана низомъ, на западъ. Отъ божьяго сѣянья стали добрыя люди и земли, а отъ дьяволова — злые и всякая неправда и грѣхи. Съ тѣхъ поръ сатана, съ своими подпомощниками, больше и держится надъ водою, въ омутахъ, у мельницъ и у переправъ; водяные — то все его дѣти.
— А кто ихъ видѣлъ? — усомнился собесѣдникъ: можетъ, оно и не такъ…
— Были такіе… Вотъ хоть бы мой батько, — царство ему небесное, — видѣлъ, да не одного, а двухъ водяныхъ, мододшаго и старшаго.
— Гдѣ онъ ихъ видѣлъ?
— То было давно. Батько тоже держалъ перевозъ, только не тутъ, а въ Никополѣ. Погода, — разсказываетъ, бывало, — стояла тогда еще хуже, — дождь и буря, да такая, что онъ черпалъ, черпалъ воду изъ челна, да и руки опустилъ. И вдругъ видитъ, передъ нимъ выросъ незнакомый, черномазый такой человѣчекъ, не то мѣщанинъ изъ города, не то приказный фертикъ. Дождь сыпалъ, какъ изъ рѣшета, а тотъ черномазый подошелъ чистый и сухой, точно съ иголки снятый, — «Добрый вечеръ, старче, — говоритъ: перевези, будь ласковъ, на ту сторону». — «Да какъ же везти, — отвѣтилъ батько: въ такую темень, не то, что я, самъ чортъ тебя не переправитъ, не намочивъ хвоста». — Черный усмѣхнулся. — «Не бойся, — говоритъ, — со мною не замочишься!» — Батько видитъ, буря, дождь еще сильнѣе, а черный стоитъ сухой, какъ порохъ, сапоги такъ и блестятъ, и еще пыль съ нихъ палочкой онъ сбиваетъ. Перекрестился батько и сталъ развязывать лодку; возился, копался, никакъ не раскрутитъ узла. Оглянулся, а возлѣ него уже не одинъ, а двое; откуда-то взялся еще сивенькій дѣдокъ, весь въ тинѣ, съ зеленою бородою и кнутикомъ. — «О чемъ, спрашиваетъ, толкуешь, рыбаче?» «Да вотъ, человѣкъ просится на тотъ бокъ; только боюсь, не скупаться бы въ такую бурю и тьму». — Дѣдокъ посмотрѣлъ на фертика, да какъ крикнетъ: «А? такъ это ты? шебарда-барда! а на свое мѣсто, — пьяницъ въ шинки таскать, — не знаешь?» — и ну его чесать кнутомъ по бокамъ… Черный въ воду, дѣдъ за нимъ, и побѣжали оба, въ перегонку, по Днѣпру, точно по полю… То и были водяные!.. Шебарда!.. Съ тѣхъ поръ и батьку такъ всѣ и прозвали шебардой.
— Такъ, выходитъ, — отозвался голосъ за куренемъ: гдѣ сѣялъ сатана, тамъ уже только грѣшные люди и земли?
— Такъ оно было и долго, пока милосердный Господь опять спустился съ неба и сталъ нищимъ ходить по землѣ.
— Для чего нищимъ?
— Узнать, кто праведный, кто грѣшный, какъ люди живутъ и кому что воздать по дѣламъ.
— Разскажи, на милость… Сколько живу, немало внукамъ разсказывалъ, а про такое, о, Господи, не доводилось слышать.
Лоцманъ всталъ, подложилъ щепокъ въ костеръ и опять сѣлъ.
— Ходилъ это Богъ, съ апостоломъ Петромъ, — сказалъ онъ: оба пѣшіе, съ котомками и клюками, какъ старцы-нищуны. И пришли они разъ, противъ ночи, въ большое село. Видятъ, стоитъ новая, богатая хата. Петръ и говоритъ:-«Господи! мы въ конецъ изморились, — попросимся тутъ ночевать». — Богъ отвѣтилъ: «Богачъ даромъ не пуститъ, еще заставитъ утромъ молотить снопы». — «Такъ пойдемъ на постоялый». — «И туда не слѣдъ, — сказалъ Господь: тамъ навѣрное много всякаго народа; кто-нибудъ хмѣльной еще чоботомъ подъ лавку подопхнетъ.»- Не послушался Петръ, пошелъ въ хату къ богатому. Тотъ говоритъ:- «Пока жены нѣту дома, заходите, ложитесь за печкой, въ углу; жена у меня бѣдовая, гуляетъ въ гостяхъ; а можетъ, какъ вернется, и не замѣтитъ». — Господь улегся за печкой, подальше къ стѣнѣ, а Петръ скраю, кнаружи. Середь ночи возвратилась жена, да хмѣльная. Напустилась, спьяну, на мужа:- «Такой-сякой, пускаешь всякихъ бродягъ!» — Ухватила метлу и давай ею стегать по спинѣ праведнаго Петра. Умаялась, заснула. Лежитъ, охаетъ Петръ:- «Господи, когда бы уже скорѣе, разсвѣло!» — Рано утромъ старцы встали, поблагодарили хозяина и ушли. Имъ на встрѣчу мужикъ изъ шинка, а изъ церкви попъ. — «Боже правый, — говоритъ мужикъ: еле бреду, упился, хоть вались!» — А попъ говоритъ:- «Вотъ до бѣса было дѣтей въ церкви! руки отбилъ, ихъ причащаючи.» — И сказалъ Богу Петръ:- «Такая-то правда на свѣтѣ; мужикъ пьянъ и поминаетъ Господа, а попъ, только что причащалъ, поминаетъ бѣса!» — «Молчи, — сказалъ Господь: не то еще услышишь и увидишь.» — Ходили они цѣлый день, къ ночи зашли на хуторъ. Тамъ жила бѣдная вдова. Хатенка у нея такая, что въ ни стать, ни сѣсть; сама хозяйка хворая лежитъ, а дѣтей куча, да все маленькія, — ползаютъ, пищатъ вокругъ нея. Обрадовалась вдова гостямъ; встала черезъ силу, затопила печку, достала въ торбочкѣ послѣдней муки, наварила варениковъ, накормила гостей, чѣмъ Богъ послалъ, и уложила ихъ спать на палатяхъ, а сама съ дѣтьми легла на земь, подъ лавку. Отдохнули старцы, поблагодарили утромъ хозяйку и ушли. Идутъ полемъ. Смотритъ Петръ, надъ Богомъ летитъ бѣлое, кудрявое облако; то былъ съ крыльями серафимъ. И говоритъ Богъ серафиму:- «Лети вонъ на тотъ хуторъ, гдѣ мы ночевали, — тамъ живетъ праведная, убогая вдова; вынь изъ нея и принеси мнѣ ея душу!» — Серафимъ полетѣлъ и воротился одинъ. — «Не могу, — говоритъ, — Господи! рука не поднялась! жалко бѣдной вдовы; дѣти такъ пищатъ и ползаютъ вокругъ нея, что приступу нѣтъ! что будетъ съ малыми дѣтьми, какъ возьмемъ у нея душу?» — «И правда, Господи, — сказалъ Петръ: какъ ее не пожалѣть! Она такъ ласково насъ приняла и накормила; дай ей, милостивый, пожить, хоть нѣсколько годковъ, пока дѣти подростутъ!» — Господь отвѣтилъ:- «Слушай Петре! ты еще не все знаешь, не все видишь! Узнаешь и увидишь послѣ. А теперь иди вонъ въ тотъ лѣсъ; тамъ стоитъ хата — еще хуже, чѣмъ у той вдовы, — дырявая и нетопленная, — и въ ней живетъ такая старая старица, что отъ старости совсѣмъ поцвѣла и мохомъ поросла. Коли она согласится теперь же помереть, дамъ той вдовѣ жизни, — она еще поживетъ на землѣ для своихъ дѣтей!» — Отправился Петръ, нашелъ непокрытую дырявую хату и въ ней старуху, — «Здорово, — говоритъ, — бабуся!» — «Здоровъ будь и ты!» — «Тяжко тебѣ, бабуся, жить тутъ одной?» — «Охъ, тяжко!» — «Такъ ты бы, бабуся, лучше померла!» — «Эге, — говоритъ старая: умирай лучше ты самъ; только еще лѣто подошло, солнышко пригрѣло, цвѣтики зацвѣли, а ты о смерти!» — Доложилъ Господу Петръ. — «Ну, теперь видишь?» — сказалъ Господь, и велѣлъ серафиму летѣть ко вдовѣ. Тотъ махнулъ крыльями, зашумѣлъ, понесся, вынулъ и принесъ Богу душу вдовы. — «Пусти ее въ рай — сказалъ Господь:- она лучшее мѣсто заслужила!» — И полетѣла праведная душа въ рай; малыя дѣти осиротѣли. Удивился Петръ и осмѣлился укорить Бога: — «Не по правдѣ, Господи, ты рѣшилъ!» — «Не по правдѣ?» — спросилъ Господь: «хорошо же; пойдемъ на судъ къ тому, кто не покривитъ душой, къ праведному Семіону!» — А тотъ Семіонъ долго былъ судіей, состарился и сказалъ людямъ: «Ни сильному, ни богатому я не угождалъ; а вы все думали, что я потакалъ зажиточнымъ, да своимъ. Хотите, чтобъ я васъ еще судилъ, выжгите мнѣ глаза!» — Люди подумали, потолковали и согласились. Ослѣпъ Семіонъ. Петръ взялъ серебряный дукатъ, а Богъ хлѣбъ, и пошли къ Семіону. Сидитъ слѣпецъ за столомъ и спрашиваетъ: — «Что вамъ, добрые люди, надо?» — «Мы пришли къ тебѣ,- говоритъ Петръ: разсуди наше дѣло!» — и подсунулъ слѣпому дукатъ. Семіонъ ощупалъ его и отодвинулъ по столу и прочь. Богъ положилъ на столъ хлѣбъ; Семіонъ ощупалъ хлѣбъ, поцѣловалъ его, но тоже отодвинулъ. Поклонился Петръ и сталъ говорить, какъ неправедно божій серафимъ вынулъ у бѣдной вдовы душу и какъ осиротилъ неповинныхъ передъ Богомъ ея малыхъ дѣтей. Семіонъ выслушалъ, задумался и отвѣтилъ: «Вы пришли ко мнѣ судиться?» — Такъ, честной отче! — «Вы заспорили?» — Заспорили. — «Ну, слушайте же, добрые люди; не нужно мнѣ ни вашего сребра, ни злата, ни всякаго яства; а скажу вамъ, по чистой, по правдѣ; у отца-матери, а особливо еще съ достаткомъ, дѣти выходятъ иной разъ — куда хуже злыхъ, ненасыт