— Однако у тебя богатая информация.
— Говорят, у олигархов дома отнимают. Сам сведений не имею, мне мусорщики рассказывали. Они откуда-то знают, а в газетах про это не пишут. У меня знакомых олигархов нет.
— И у вас детей нет, — некстати вставил Марк Кириллович.
— Никогда не был женат. Не могу ответственность за другого брать. А у вас дети есть?
— Я семью оставил, — сказал Марк Кириллович. Дико это прозвучало в общежитии, где все живут общим бытом. Впрочем, Каштанов не заметил парадокса. — Одну жену оставил в Москве. Давно. Другую сейчас здесь.
— Как же так, Марк Кириллович? — сказал Каштанов. И посмотрел тусклыми глазами. — Это нехорошо.
— Нехорошо. Согласен.
Он опять стал думать о детях. Он думал о детских ручках и о том, как стучат их башмаки по коридору, об игрушках, с которыми дети не расставались, даже начав ходить в школу, и одновременно думал о женщине с мокрой промежностью, которая, как оказалось, отдавалась не только ему. И мысль «как она могла?», дрянная мысль, стучала в мозгу совсем рядом с мыслями о спокойных глазах жены и о детских голосах.
Каштанов присел на край стула и стал вглядываться в лицо Рихтера; сцена напоминала кабинет психоаналитика. Обычно неверные мужья идут к психоаналитикам. Марк Рихтер представил себя в кабинете психоаналитика Каштанова и улыбнулся.
— Почему вы улыбаетесь? Разве это смешно — оставить семью?
— Нет, конечно.
— Решили, что так будет безопаснее для них? Если вас арестуют. Да?
— Нет, ничего такого я не решал. Кто их здесь арестует? Просто так вышло.
— Не понимаю.
— Сам не очень понимаю. — Это был честный ответ. — Так вышло.
— Получается, вы сейчас едете спасать брата. Спасать семью. Так? Но теперешнюю семью вы бросили. Мне кажется, это неумно — бросать семью.
— Что уж тут умного?
— Наверное, серьезная причина.
— Причина, Иван, всегда одна. Войны начинаются от жадности. А расстаются супруги из-за измен. Глупость сделал. Вот и все.
— Извините. Не мое дело. Марк Кириллович, вы заметили? Снова много о Ницше пишут. Думаю, потому так, что Марксом опять увлекаются. Уверен, Ницше понадобился для противовеса.
— Такое противостояние уже было. Войнам нужна теория.
— Сегодня по-другому. Сейчас непонятно, кто фашист, а кто не фашист. Тех мест, где я работал, уже нет. Кто разбомбил, непонятно. Да и неважно, — добавил Каштанов.
— Это на Донбассе?
— Горловский химический. Рядом Авдеевский коксовый. Тоже разбомбили. Все стреляют, наши — и не наши. Друг друга фашистами называют. Большая война будет?
Такой вопрос задавали часто.
— Кого с кем? — спросил Марк Кириллович.
— Ну, вообще. За передел мира.
— Кому была выгодна Первая мировая?
— Та война — пролог к революциям. Миллионы людей получили винтовки. Сначала у нищих появилась теория, затем дали оружие. Сейчас теории нет.
— Разве к оружию обязательно нужна теория?
— Какие-то слова приходится говорить. Чтобы легче убивать.
— Мне кажется, — сказал Каштанов, — что приходит к власти новое поколение. Это ведь тоже революция. Война передаст власть молодым. Молодые сегодня при богатых папашах, при старых жуликах. Из войны выйдут героями и феодалами по праву.
— Война из-за Украины? Кому она нужна?
— Вы, Марк Кириллович, — сказал Каштанов, — совсем не знаете Украины и украинцев. И это мешает вам судить. Вы рассуждаете отвлеченно, как о жизни в Африке или в Латинской Америке. А украинцы — наши братья. Я вырос вместе с украинцами, бок о бок. Вы не знаете сострадания в вашем анализе. Не сердитесь на меня за то, что говорю прямо. Мой лучший друг Микола Мельниченко — воплощение этой гордой и несчастной страны. Он справедливый человек. И чистый человек. Он бы вас не услышал.
— Я действительно не знаю Украины.
— Это рай, — сказал Каштанов, — понимаете, Украина — это рай на земле. Украина — тихая и вольная, с арбузными бахчами и абрикосовым вареньем, — это рай. В ней живут вольные и добрые люди. Но любого, даже тихого человека, можно довести до состояния безумия в его обиде и горе. Совсем не важно, как случилось, что человек обезумел. На то, чтобы его ввергнуть в безумие, есть много способов. Микола Мельниченко ушел в ополчение и стал солдатом. Иногда я думаю, что будет, если мне придется стрелять в него, если нас разделит линия фронта. Это вопрос не философский, это наша страшная реальность.
Они помолчали.