Судя по тому, что на спинке кресла была кровь, стрелял он, сидя за столом, а потом соскользнул на пол и бился в судорогах возле кресла. Он лежал, обессилев, на спине, головой к окну, одетый, в сапогах, в синем фраке и желтом жилете. Весь дом, вся улица, весь город были в волнении. Пришел Альберт. Вертера уже положили на кровать и перевязали ему голову. Лицо у него было как у мертвого, он не шевелился. В легких еще раздавался ужасный хрип, то слабея, то усиливаясь; конец был близок.
Бутылка вина была едва почата, на столе лежала раскрытой «Эмилия Галотти»[22].
Не берусь описать потрясение Альберта и горе Лотты.
Старик амтман примчался верхом, едва получив известие, и с горькими слезами целовал умирающего. Вслед за ним пришли старшие его сыновья; в сильнейшей скорби упали они на колени возле постели, а самый старший, любимец Вертера, прильнул к его губам и не отрывался, пока он не испустил дух; тогда мальчика пришлось оттащить силой. Скончался Вертер в двенадцать часов дня. Присутствие амтмана и принятые им меры умиротворили умы. По его распоряжению Вертера похоронили около одиннадцати часов ночи на том месте, которое он сам для себя выбрал. Старик с сыновьями шли за гробом, Альберт идти не мог – жизнь Лотты была в опасности. Гроб несли мастеровые. Никто из духовенства не сопровождал его.
[23]
Вы снова здесь, изменчивые тени,Меня тревожившие с давних пор,Найдется ль наконец вам воплощенье,Или остыл мой молодой задор?Но вы, как дым, надвинулись, виденья,Туманом мне застлавши кругозор.Ловлю дыханье ваше грудью всеюИ возле вас душою молодею.
Вы воскресили прошлого картины,Былые дни, былые вечера.Вдали всплывает сказкою стариннойЛюбви и дружбы первая пора.Пронизанный до самой сердцевиныТоской тех лет и жаждою добра,Я всех, кто жил в тот полдень лучезарный,Опять припоминаю благодарно.
Им не услышать следующих песен,Кому я предыдущие читал.[24]Распался круг, который был так тесен,Шум первых одобрений отзвучал.Непосвященных голос легковесен,И, признаюсь, мне страшно их похвал,А прежние ценители и судьиРассеялись, кто где, среди безлюдья. И я прикован силой небывалойК тем образам, нахлынувшим извне,Эоловою арфой прорыдалоНачало строф, родившихся вчерне.Я в трепете, томленье миновало,Я слезы лью, и тает лед во мне.Насущное отходит вдаль, а давность,Приблизившись, приобретает явность.
[25]
Директор театра, поэт и комический актер
Директор
Вы оба, средь несчастий всехМеня дарившие удачей,Здесь, с труппою моей бродячей,Какой мне прочите успех?Мой зритель в большинстве неименитый,И нам опора в жизни – большинство.Столбы помоста врыты, доски сбиты,И каждый ждет от нас невесть чего.Все подымают брови в ожиданье,Заранее готовя дань признанья.Я всех их знаю и зажечь берусь,Но в первый раз объят такой тревогой.Хотя у них не избалован вкус,Они прочли неисчислимо много.Чтоб сразу показать лицом товар,Новинку надо ввесть в репертуар.Что может быть приятней многолюдства,Когда к театру ломится народИ, в ревности дойдя до безрассудства,Как двери райские, штурмует вход?Нет четырех, а ловкие проныры,Локтями в давке пробивая путь,Как к пекарю за хлебом, прут к кассируИ рады шею за билет свернуть.Волшебник и виновник их наплыва,Поэт, сверши сегодня это диво.
Поэт
Не говори мне о толпе, повиннойВ том, что пред ней нас оторопь берет.Она засасывает, как трясина,Закручивает, как водоворот.Нет, уведи меня на те вершины,Куда сосредоточенность зовет,Туда, где божьей созданы рукоюОбитель грез, святилище покоя.
Что те места твоей душе навеют,Пускай не рвется сразу на уста.Мечту тщеславье светское рассеет,Пятой своей растопчет суета.Пусть мысль твоя, когда она созреет,Предстанет нам законченно чиста.Наружный блеск рассчитан на мгновенье,А правда переходит в поколенья.
Комический актер
Довольно про потомство мне долбили.Когда б потомству я дарил усилья,Кто потешал бы нашу молодежь?В согласье с веком быть не так уж мелко.Восторги поколенья – не безделка,На улице их не найдешь.Тот, кто к капризам публики не глух,Относится к ней без предубежденья.Чем шире наших слушателей круг,Тем заразительнее впечатленье.С талантом человеку не пропасть.Соедините только в каждой ролиВоображенье, чувство, ум и страстьИ юмора достаточную долю.
вернуться«Эмилия Галотти» – знаменитая трагедия Лессинга, его «бюргерская Виргиния», как он называл ее, намекая на прообраз Одоардо Галотти – плебея Люция Виргиния, который, подобно Одоардо, прикончил кинжалом свою дочь, а не посягнувшего на ее честь патриция Аппия Клавдия. Этим Люций хотел сказать, что спастись от бесчестья можно только ценою смерти. Но именно это безмолвное обвинение надменной и развратной знати и вдохновило римских плебеев на победоносное восстание. Таким же безмолвным призывом к восстанию кончает и Лессинг свою «бюргерскую Виргинию». И ту же мысль проводит Гёте в финале своего романа, символически положив на стол «мятежного мученика» – «открытую «Эмилию Галотти».
вернуться«Посвящение» к «Фаусту» написано 24 июня 1797 года. Как и «Посвящение» к собранию сочинений Гёте, оно написано октавами – восьмистрочной строфой, весьма распространенной в итальянской литературе и впервые перенесенной Гёте в немецкую поэзию. «Посвящением» к «Фаусту» Гёте отметил знаменательное событие – возвращение к работе над этой трагедией (над окончанием первой ее части и рядом набросков, впоследствии вошедших в состав второй части).
вернутьсяИз слушателей первых сцен «Фауста» умерли к тому времени (1797): сестра поэта Корнелия Шлоссер, друг юности Мерк, поэт Ленц; другие, как-то: поэты Клопшток, Клингер, братья Штольберги жили вдали от Веймара и в отчуждении от Гёте; отчуждение наблюдалось тогда и между Гёте и Гердером.
вернутьсяНаписано в 1797 (1798?) году. Комментаторами считается подражанием драме индийского писателя Калидасы «Сакунтала», которую Гёте расценивал как «одно из величайших проявлений человеческого гения». Во всяком случае, и драме Калидасы предпослан пролог, в котором происходит беседа между директором театра и актрисой.