– У нас все будет нормально.
Он кивнул. Повернулся, чтобы уйти, но полпути нерешительно остановился и остался стоять. Внезапно мой сон вернулся в реальность. Может, он и вырос давным-давно из велосипеда со Спайдерменом, но он по-прежнему был моим сыном.
– Ты справишься, Джон.
Он просто кивнул, но я заметил, что его плечи расправились. Я сказал то, что ему надо было услышать.
– Я знаю.
– Дашь знать, как появятся новости?
– Конечно.
– Удачно вам долететь.
– Спасибо, отец. – На этот раз он дошел до двери, но на пороге снова остановился – силуэтом на фоне тускло освещенного коридора. Опершись о косяк, он повернулся ко мне. – Пап?
– Да?
Он сделал вдох, но слов не последовало. Тянулись секунды. Он все пытался что-то сказать. Иногда меня это забавляло – смотреть, как он мучается, но не сейчас. Я знал, какие слова он хочет произнести. И знал, что ему нужно услышать в ответ.
– Я люблю тебя, сын. И пирожка твоего – тоже.
***
Я снова лег спать в надежде, что нереальное Рождество с покосившейся елкой вернется, но этого не случилось. Снова проснувшись в половине седьмого, я уловил запах кофе. Накинул халат, сунул ноги в домашние тапочки и перед тем, как выйти из комнаты, убедился, что остатки моих волос не торчат. Елка, которая стояла в углу – нормальной высоты и совсем не кривая, – точно насмехалась надо мной своей абсолютной реальностью.
Рождество во всех смыслах закончилось. Джон научился кататься на том треклятом велосипеде, но потом стал выпрашивать горный велосипед BMX, потому что такие были у всех мальчиков по соседству. Удлиненное седло, сказал он мне с тихой серьезностью шестилетки, было для девочек.
Я нашел Грейс на кухне. На ней, как и на мне, был халат и домашние тапочки. Склонившись над столом, она изучала газету. Ее волосы не были убраны, как во все разы, что я ее видел, а свободно висели, скрывая лицо. Кухня была наполнена теплым, насыщенным благоуханием кофе, и на меня вновь напала пронзительная ностальгия по ушедшим в прошлое временам. Сколько раз мы с Кэрол проводили наши утра вот так? После того, как Джонатан уехал учиться, у нас появилась привычка сидеть в утренние часы выходных на кухне, где мы пили кофе и передавали друг другу кроссворд. Ни я, ни она не могли разгадать кроссворд «Нью-Йорк Таймс» в одиночку, но вместе мы обычно заканчивали все, кроме воскресного.
– Доброе утро, – сказал я.
Она подняла голову, и чары разрушились. За столом сидела не моя Кэрол, а женщина, с которой я был практически незнаком.
Она покраснела и коснулась волос – не жестом тщеславия, но таким, который выдавал, насколько она была робкой.
– О, господи. Я не ожидала, что кто-нибудь встанет так рано. – Она запахнула ворот халата, который, к слову, ничего такого не открывал, и начала подниматься. – Мне надо одеться…
– Глупости. Все нормально. Садитесь.
Она нервно села обратно на стул. Я пересек пространство маленькой кухни и, краем глаза наблюдая за тем, как она пытается пригладить прическу, достал из шкафчика чашку и налил себе горячего кофе.
– Я, наверное, выгляжу, как растрепа, – сказала она, когда я встал к ней лицом.
– Вовсе нет. – Если честно, она казалась мне очень красивой. Куда красивее, чем с убранными волосами и при полном параде, но опять же, возможно, к таким мыслям меня привело мое одиночество. Или желание вернуть свои приятные утра с женой, когда мы передавали друг другу газету и карандаш с ластиком на конце.
– Мальчики еще спят?
– Вообще они сейчас на пути домой. Уехали рано утром.
Выражение тревоги у нее на лице было искренним, не напускным.
– О, нет! Из-за вчера?
– Нет. Не поэтому. – Я не знал, говорить ли ей, по какой причине они вернулись домой. Решив сделать это потом, я сел напротив нее. – У вас есть кроссворд?
Она выбрала газету и передала ее мне. Газета была на французском.
– Я не понимаю ни слова. Мы в Германии, а он заказывает французскую прессу. Так на него похоже.
– Наверное, беспокоится, как бы его французский не заржавел.
– Если б такое было возможно. Сказать по правде, он заговорил на нем раньше, чем на родном. Они с отцом целые разговоры вели на французском передо мной. Им, похоже, и в голову не приходило, что я не могу их понять.
– Сколько ему тогда было лет?
– Он был совсем маленьким. – Она отвернулась к окну и отточенным движением смахнула с лица пряди волос. Накануне я уже подмечал за ней этот жест, но тогда ее волосы были стянуты в узел, и я не узнал его. Я обнаружил, что улыбаюсь, потому что с некоторых пор этот жест стал мне очень знаком. Так делал Коул, когда у него портилось настроение.
– Знаете, вы очень похожи.
Когда она встретилась со мной взглядом, то сделала это с вызывающе вздернутым подбородком. Что было еще одним жестом из арсенала Коула, который Джон называл его способностью смотреть свысока даже на тех, кто выше него.
– Кто?
– Вы и Коул.
Ее бравада поблекла, а глаза погрустнели. Она опустила взгляд на пустую кофейную чашку перед собой.
– Мне кажется, наоборот, более разных людей не найти.
– Он ваш сын.
Она покачала головой.
– Уже давно нет. Он сын своего отца.
– И поэтому вы боитесь его?
Она стиснула кружку и подняла глаза на меня. Было неясно, злится она или ей стыдно.
– Не понимаю, о чем вы.
На секунду я задался вопросом, не лжет ли она, но потом вспомнил все, что я видел. Как они оба толкались туда-сюда, вымаливая одобрение, и как, не получив его, нападали. Как притворялись, что самые болезненные моменты не имеют никакого значения. Коул противостоял ей манерностью. Она использовала против него свое надменное безразличие. И, тем не менее, никто из них, похоже, не понимал, с какой силой они тянутся к одному и тому же. Джон, конечно, ничего этого не замечал. Он никогда не отличался особенной проницательностью и был слишком близок к Коулу, чтобы смотреть на ситуацию беспристрастно. Дать ей шанс для него было немыслимо. Он возненавидел ее еще до того, как они познакомились, и сейчас твердо занимал позицию Коула, готовый при малейшем намеке на оскорбление броситься на защиту любовника – нет, своего мужа. Я не винил его, однако мне было жалко и Грейс. Они с Коулом были слишком похожи; они оба являлись упрямыми гордецами и оба пытались как-то примирить свои задетые чувства с отчаянным желанием быть любимыми и любить. Они были двумя сторонами одной монеты, что стало как никогда очевидно в этот момент, когда Грейс предъявила мне присущее своему сыну притворство.
Нет. Неправильно. К сожалению, изначально притворство было ее чертой, а Коул, даже не понимая этого, его перенял.
Это было кармически, до комизма трагично.
Я посидел с минуту, обдумывая свои варианты. Я застрял в чужой стране с женщиной, о которой мне было практически ничего не известно. С женщиной, симпатизировать которой я не планировал, и все же я не мог ее не жалеть. Пусть она была незнакомкой, но с ней у меня было больше общего, чем с любым другим человеком на этой планете. Нас связывала семья – ее сын и мой. К которым скоро, возможно, добавятся внук или внучка.
Я мог просто уйти. Оставить ситуацию идти по сценарию, который ожидали и Коул с Джоном, и Грейс. Или я мог попытаться исправить ее.
– Та экскурсия в Зальцбург начинается меньше, чем через пару часов. То, что их нет, не значит, что мы не можем поехать.
– Полагаю, вы правы. – Она была еще неуверенной, но уже улыбалась. – Только я ничего не знаю о Зальцбурге.
– Там придумали рубленый стейк. Тот, который подают с ужасным коричневым соусом. (по-другому этот стейк называется солсберийским, а названия городов Солсбери и Зальцбург на английском созвучны – прим. пер.)
Она в замешательстве уставилась на меня и секунду обдумывала мои слова.
– Вы шутите. – Но ее ответ был почти вопросительным.