Коул до сих пор чаще всего заезжал в Нью-Йорк по пути домой из Европы, хотя в самом городе не оставался.
– Понятно.
– В тот день я всю предыдущую ночь развлекалась на вечеринке. Здесь нечем гордиться, но тогда я очень часто проводила время именно так. Они только что вернулись из Рима, и Коул пребывал в абсолютном экстазе. Только и говорил, что о Форуме и Колизее. У него была книга с накладками, которые показывали, какими эти места были в древности по сравнению с тем, что от них осталось сейчас, и он пытался мне ее показать. Но я ссорилась с Ники. Знаете, как это бывает, когда они маленькие? Вы ругаетесь поверх их голов, но так, чтобы дети не догадались.
– Да, знаю.
– В общем, Коул все пытался обратить мое внимание на себя, все говорил: «Мама, смотри», а потом… – Она покачала головой. – Я не помню, что именно к тому привело, потому что была сосредоточена на ссоре с его отцом, но внезапно Коул сказал: «Мама, ты не понимаешь». А я повернулась к нему и ответила: «Дорогой, дело не в том, понимаю я или нет. Просто мне все равно». – Она подняла руку, чтобы вытереть слезы. Я не заметил, что она плачет. Ничто в ее голосе это не выдало. – Я никогда не забуду, какое у него стало лицо. Словно ему дали пощечину. Он не заплакал… уверена, он считал себя слишком взрослым для слез… но он убежал. И все-таки я думала, что он отойдет. Но вечером, когда они оба уехали, я нашла ту его книжку на дне мусорного ведра. Он повырывал оттуда страницы, и я могла думать только о том, как ему больно.
– Почему вы не позвонили ему? Почему не попросили прощения?
Она пожала плечом.
– Не знаю. Я говорила себе, что он просто ребенок, что он это забудет.
– Но он не забыл.
– В следующий раз я увидела его спустя почти восемь месяцев, и к тому времени он меня еле терпел. Он отказался обнять меня. Он… – На этот раз ее голос осекся. Она закрыла руками лицо. Ее плечи дрожали.
Я остался сидеть, где сидел, и, глядя на Грейс, представлял того мужчину, которого знал, маленьким мальчиком, радость которого была уничтожена. Который тайно выбросил свое сокровище в мусорное ведро, потому что оно стало символом пренебрежения им.
– Бекон подгорает.
Она сняла сковородку с конфорки и выключила плиту. Я больше не хотел есть. И она, я подозревал, тоже.
Дело в том, что я понимал, как такое могло случиться. Я мог вспомнить, как срывался на Джона, когда он был маленьким. Сколько раз я просил его, ну пожалуйста, ради всего святого, просто помолчать пять минут. Как-то раз я сказал ему, что лучше послушаю ор мартовских кошек, чем его пение. На самом деле я так не думал. Подобно очень многим родителям, я просто хотел побыть в тишине, но спустя месяца полтора я осознал, что он вообще бросил петь. Разница заключалась в том, что впоследствии – пусть и позже, чем нужно – я понимал, что сделал ошибку. Я был в состоянии извиниться и помириться с ним. Значило ли это, что, как родитель, я был лучше ее? Или мне просто повезло больше, чем ей?
Но самым страшным моим грехом было не это.
– Когда Джону было годика два, он начал отказываться спать в детской кроватке. Он был достаточно большим, чтобы самостоятельно вылезти из нее, и стал приходить в нашу спальню и ложиться спать вместе с нами. Он ворочался, крутился и пинал меня в спину. В те дни у меня были сложности на работе, и в итоге я сказал Кэрол, что не могу по утрам вставать и идти на работу после того, как ночью не спал. И тогда Кэрол решила приучить Джонатана спать в своей комнате. Три ночи подряд она сидела с ним рядом в кресле-качалке и следила, чтобы он оставался в кроватке. Чтобы он не плакал и не будил остальных, она по полночи гладила его по спине и потому практически не спала. И вот, в один из дней той недели, наш кондиционер вышел из строя, хотя я ремонтировал его всего месяц назад. – Пришла моя очередь прятать глаза. Вместо того, чтобы отвернуться, я зафиксировал взгляд на своих стиснутых руках на коленях. – Была суббота. Бедная Кэрол еле держалась. Когда она уложила Джона на дневной сон, я сказал ей, чтобы она тоже пошла прилегла. Что я сам присмотрю за нашей шестилеткой Элизабет. Но еще мне надо было договориться насчет ремонта кондиционера. Я позвонил им, и мне сообщили, что все рабочие заняты – летом у многих в Финиксе ломаются кондиционеры – и смогут прийти только через несколько дней. И, понимаете, я так разозлился. Тогда это казалось совершенно оправданным, и я наорал на них и потребовал, чтобы они приехали побыстрей.
– И они приехали?
– Я уже и не помню. – Она не ответила. Видимо, почувствовала, каким мрачным стало мое настроение. – И только повесив трубку, я понял, что в гостиной, где я оставил Элизабет, никого нет. И я не слышал ее. – По моим щекам покатились слезы, и я молча их вытер. – Я еще помню то ощущение абсолютного ужаса. – Я коснулся груди. – Вот здесь. Я до сих пор его чувствую. Я знал: случилась беда, хоть и пытался убедить себя, что с ней все в порядке.
– И она?... – Ее голос был едва слышен.
Я покачал головой.
– Нет. Я нашел ее утонувшей в бассейне.
– О, Джордж!
– Она лежала лицом вниз, и не двигалась. – Я поперхнулся слезами и снова безуспешно попытался стереть их с лица. Когда я, наконец, поднял голову, то увидел, что Грейс глядит на меня, а ее глаза – глаза, так напоминавшие Коула – от ужаса и сочувствия стали огромными. Ее тонкие пальцы, тоже так похожие на его, замерли на губах. – Она была моей крошкой. То есть, Джон, конечно, был младше ее, и вы должны понять, что я любил их обоих. Но Элизабет… Она была… – Мой голос затих, пока я пытался облечь это в слова.
– Вашей дочерью, – тихо сказала она.
– Да.
– Джордж…
Она собиралась сказать то, что всегда говорили мне остальные. Что я не виноват. Но я не хотел это слушать. Точно так же, как ей была не нужна моя ложь о том, что она хорошая мать, мне была не нужна ее ложь о том, кто позволил Элизабет утонуть.
– Понимаете, два дня спустя я держал Джона у себя на руках. Он крепко спал. Не помню, где была Кэрол. И я сказал ему: «Если бы ты остался в кроватке, твоя сестра была бы жива». – Мне снова пришлось уставиться на колени. Я бросил попытки осушить свои слезы. – Это я настоял, чтобы Кэрол не выпускала его из кроватки. Если бы я разрешил ему спать вместе с нами… Если бы я подождал с тем звонком… Если бы запер ворота к бассейну… Но нет. Я обвинил его. – Она молча подождала, пока я достану из коробки салфетку и высморкаюсь. – Ему было два года, и он спал, так что не мог меня слышать…
– Конечно же, нет.
– Но иногда меня одолевали сомнения. Особенно позже, когда он взялся доказывать, что может добиться успеха, и гробил себя на работе, которая ему даже не нравилась. Я не мог не задаваться вопросом: что, если мои слова отложились у него в подсознании? Вдруг он знает, что был один день, когда я считал виноватым его?
Она пересекла кухню и села на стул рядом со мной. Потом придвинула его ближе и взяла меня за руку.
– Он не может этого знать.
– Наверное, нет. Но это еще не самое худшее, что я ему сделал. Дать своей дочери утонуть было худшим моим поступком в роли отца, но самый серьезный урон Джону я нанес позже, когда он признался мне, что он гей. – Я покачал головой. – Я не принял его.
– Но сейчас вы, похоже, относитесь к его ориентации хорошо.
– А вы?
Она моргнула.
– Не понимаю.
– Вы поэтому бросили Коула? Потому что он гей?
Она покачала головой.
– Нет. Я вовсе не хотела бросать его. Никогда. Его, скорее, словно отняли у меня, и полагаю… я не знаю, как мне вернуть его. Я не знаю, как помириться. После всех этих лет.
– Он ваш сын. Вы нужны ему.
– Я уже говорила вам. Он сын своего отца.
– Вовсе нет. Не в том смысле, который вы вкладываете. Он плевать хотел на то общество, в котором вращался его отец. – Вид у нее стал скептическим, и я вздохнул, расстроенный ее слепотой. – Грейс, посудите сами. Он мог поступить в любой колледж мира, но выбрал местный. И где? В Колорадо. Его лучший друг – учитель математики в школе. И он женат на бухгалтере. Он давным-давно продал дом в Ориндж-каунти и предпочитает Хэмптонсу Финикс. Он больше ваш, чем вам кажется. Вы боитесь не впечатлить его? Ему это не нужно. Для него главное, чтобы вы были рядом и чтобы на вас можно рассчитывать.