В начале февраля мы с Коулом отпраздновали год со дня свадьбы. Грейс должна была приехать на следующий день, и поскольку лишней спальни у нас больше не было, я предположил, что она снимет номер в отеле. Было немалым шоком узнать, что она будет жить у отца.
– Господи, папа! – не выдержал я. – Ты же едва ее знаешь!
– Я знаю ее достаточно хорошо.
– Что, после того, как вы неделю прокувыркались, как дети, в Германии?
– Все было не так. – Он поморщился. – Ну, не совсем.
– Ты ее любишь?
– Не так, как любил твою мать, если тебя интересует именно это.
– То есть, у вас просто секс? – Было отчасти забавно вести с отцом такой разговор. Я хорошо помнил, как он задавал те же вопросы про Коула.
Отец раздраженно вздохнул и потер пальцами лоб.
– Не то чтобы, Джон, тебя это касалось, но я люблю, когда мне помогают с кроссвордом, окей?
Я решил оставить эту тему в покое. Меня, правда, не отпускала мысль, что «помощь с кроссвордом» была эвфемизмом, однако я решил не расспрашивать отца о деталях. Кроме того, здесь, возможно, было нечто похожее на наши с Коулом отношения в те времена, когда такой же допрос вел отец. Не любовь. Но и не просто секс. А нечто посередине.
Чаще всего так оно и бывает, сказал тогда мой отец – и оказался прав. Самолет Грейс прилетал в семь часов вечера, отчего день растянулся, как никогда. Меня впечатлило спокойствие Коула. Частично это Анжело помог ему пересмотреть ожидания относительно матери, но настоящую помощь оказала простая надежда. Надежда на будущее. Надежда на то, что он станет отцом. Надежда, поселившаяся в светлой солнечной комнате в конце коридора. Дверь туда теперь стояла открытой. Мы были готовы начать новую жизнь.
И это давало ему всю необходимую силу.
Увидев Грейс, я первым делом удивился тому, насколько она изменилась. Строгий брючный костюм сменили свитер и джинсы – без сомнения, дорогие, но совершенно обычные. Плюс ее волосы теперь были распущены. Ее сходство с Коулом нервировало меня.
Как и в Мюнхене, Коул уклонился от материнских объятий и ограничился тем, что поцеловал ее в щеку.
– Проходи, – сказал он. – И садись. Я открыл бутылку вина. Ты голодна? После перелета еще бы. Сейчас кормят только на международных рейсах, ну а одними солеными крендельками там не наешься. У меня есть оливки и сыр, или же, если ты проголодалась по-настоящему, я могу сделать сэндвич…
– Коул, – сказал мой отец – и со смешком, и с раздражением. – Сынок, бога ради, присядь. Сначала нам надо провести небольшой разговор.
– Но это займет всего лишь минуту.
Он скрылся на кухне, и отец со вздохом опустился на стул. Грейс скованно улыбнулась ему.
– Вообще, вино будет, наверное, кстати.
Коул вернулся, держа в одной руке открытую бутылку вина, а в другой четыре бокала. Я заметил, как медленно он раздает бокалы и разливает вино. Закончив, он, несмотря на протесты отца, ушел за оливками с сыром. Я подозревал, что даже Грейс стало понятно, что он старается оттянуть этот затеянный отцом «небольшой разговор». Но вот еда стояла на столике между нами – никто, правда, к ней не притронулся, – и у него больше не было отговорок. Коул сел, сплел на коленке пальцы и выжидательно уставился на наших гостей.
Папа оглянулся на Грейс. Они явно отрепетировали весь разговор, и по сценарию следующая реплика была у нее, но она не решалась произнести ее вслух. Она крутила колечко на пальце, пока мой отец не вытянул ногу и не толкнул ее лодыжку носком.
Она вздохнула и встретилась с Коулом взглядом. Сделала долгий вдох, словно готовясь нырнуть, и сказала:
– Хлебный пудинг… Я его помню.
Коул моргнул, однако его лицо осталось совершенно непроницаемым.
– Понятия не имею, о чем ты.
Грейс повесила голову. Ответил ему мой отец:
– Все ты имеешь.
Коул удивленно развернулся к нему.
– Прошу прощения?
– Ты меня слышал.
– Отец…
– Джон, помолчи. – Он не сводил взгляда с Коула. – Сынок, а ты заканчивать врать. Знаю, ты притворяешься, чтобы себя защитить, но время защищаться прошло. Мы тут пытаемся добиться прогресса и начнем с того, что все станем честными.
Теперь пришел черед Коула повесить голову. Отец повернулся к Грейс.
– Начните еще раз.
Она сделала вдох. Потом утерла глаза и посмотрела на Коула. Ее подбородок дрожал, однако она начала говорить.
– Это было кафе в горах в Вейле. Мы говорили твоему отцу, что идем кататься на лыжах, а сами уходили туда, пили горячий шоколад и ели хлебный пудинг, пока у нас не начинали болеть животы. После целого дня на лыжах он умирал с голоду и всегда недоумевал, почему нам не хочется есть.
Коул удерживал взгляд на коленях.
– Это было очень давно. – Его голос был едва слышен.
Она кивнула.
– Я знаю. Но то были счастливые времена. Помнишь, мы заходили туда такими замерзшими, а внутри было так тепло, что казалось, будто у нас горят щеки?
Он напряженно кивнул.
– Да. Помню.
– В пудинг часто добавляли изюм, и тогда ты выковыривал все до последней изюминки и оставлял на тарелке.
Он издал тихий звук – вроде икоты, но он мог быть и смешком.
– Не знаю, зачем люди кладут изюм в выпечку. Это же полный кошмар.
Тут рассмеялась и Грейс.
– Соглашусь.
– Они больше не пекут хлебный пудинг. Уже много лет. Теперь там подают только готовое. Даже горячий шоколад стал растворимым. – Коул наконец-то поднял глаза на нее. – Джон был прав. Я сделал его для тебя. Подумал, что тебе будет приятно.
Она кивнула, и в ее глазах вновь появились слезы.
– Я знаю. Я бы все отдала, чтобы вернуться назад и прожить тот момент еще раз.
– Неважно. Это был всего лишь размоченный хлеб.
Она рассмеялась, потом, словно устыдившись этого, прикрыла пальцами губы.
– Спасибо тебе, – проговорила она. – И прости, что не сказала этого сразу.
– Отдайте ему то, что вы принесли, – негромко сказал мой отец.
Грейс бросила на него быстрый взгляд, и мне показалось, что ей хотелось бы, чтобы папа смолчал.
– Он сочтет это глупым.
– Не думаю.
Она, похоже, его уверенность не разделяла, однако взяла свою сумку, поставила ее на колени и начала в ней искать.
– Их до сих пор выпускают, – между делом сказала она. – Издание новое, но обложка не изменилась. – Она достала из сумки небольшую красную книгу и протянула ее Коулу.
За все проведенные с Коулом годы я видел его и ранимым, и страдающим, и удивленным и – в редких случаях – потерявшим дар речи. Но я ни разу не видел его во всех этих четырех состояниях сразу, как было сейчас, когда он, застыв, вперил взгляд в эту книгу.
Я попытался понять, чем она примечательна. Книга была небольшого формата. Примерно пять дюймов на семь. С красной обложкой. На корешке было написано «Рим».
– Все хорошо? – спросил его я.
Коул не шевельнулся, только с трудом, словно ему было больно, сглотнул.
– Мне надо выйти, – проговорил он. – Джонни, я, наверное, открою еще бутылку вина или же…
Он начал вставать, но папа прервал его:
– Сядь. – Это был приказ, а не просьба. Мне не понравилось то, что он так груб с моим мужем, однако Коул безмолвно опустился обратно на стул.
Я потихоньку сходил с ума, поскольку не знал, что происходит, но требовать объяснений сейчас точно было не время.
Медленно протянув руку, Коул взял у матери книгу.
Он долго-долго смотрел на нее, съеживаясь с каждой секундой. Открывать ее он не стал, но держал, как талисман, стиснув в обеих руках.
– Я понятия не имел… – Его голос сорвался, и он, замолчав, прикрыл ладонью глаза. Я сел поближе к нему. Положил на его спину руку. Он сделал глубокий вдох, словно набираясь из моего прикосновения сил. И наконец посмотрел на нее. На его щеках, как и у нее, были слезы.
– О чем? – спросила она.
– Что ты в принципе обратила внимание.
Ее подбородок опять задрожал. Она поднесла кончики пальцев к губам и закрыла глаза. По ее щеками заструились свежие слезы, и она, не в силах говорить, просто кивнула.