Коул застыл, и я понял, что сделал ошибку, сказав это вслух. Грейс опустила взгляд на десерт перед собой. Долго рассматривала его. Затем молча отодвинула в сторону, в упор посмотрела на Коула и сказала:
– Не понимаю, ради чего. Лично я никогда его не любила.
Коул вздрогнул, чего она, видимо, не заметила, потому что он сразу замаскировал это тем, что отбросил волосы с глаз. Он сел и взял ложку, но к пудингу и не притронулся.
Мой отец или не замечал, или не хотел замечать разворачивающуюся перед нами странную битву. Он дотянулся до тарелки Грейс и придвинул ее к себе.
– Как знаете. Мне больше достанется.
Хлебный пудинг был вкусным – лучшим из всех, что я когда-либо пробовал, – но мне кусок в горло не лез. Я наблюдал за Коулом, стараясь делать это не слишком заметно. Он не съел ни кусочка. Отец уминал за нас всех, с энтузиазмом проглотив и свою порцию, и порцию Грейс, а потом положив себе еще и добавку.
Остаток дня прошел в атмосфере невероятной неловкости. Коул и Грейс не проронили ни слова, избегая не только друг друга, но и отца и меня. Отец компенсировал их молчание непрекращающейся болтовней о немецких программах по телевизору. И только вечером, выбрасывая одинокий завиток ленточки, найденный у папы под стулом, я увидел, что остатки хлебного пудинга попали в мусорное ведро. Они лежали там прямо со стеклянным блюдом и ложками.
Я вытащил их. Сам десерт был испорчен, но я вымыл блюдо и убрал его в шкафчик. Зайдя в нашу комнату, я застал Коула готовящимся ко сну.
– Как ты? – спросил я.
– Прекрасно. Ну что, завтра отправляемся в Зальцбург. Ты рад? Там очень приятно.
– Что за история у тебя с хлебным пудингом?
– Знаешь, там снимали часть сцен «Звуков музыки», хотя не думаю, что австрийцам нравится, когда им об этом напоминают.
– Перестань уклоняться от темы и поговори со мной.
– Я понятия не имею, о чем ты.
– Все ты имеешь.
Его плечи опали, и он тяжело осел на кровать. Я еще никогда не видел его таким потерянным, таким побежденным.
– Я не могу, Джонни. Если я попытаюсь об этом заговорить, то стану лить слезы, а это не нужно ни мне, ни тебе.
– Я предпочту, чтобы ты плакал, чем отгораживался от меня.
Он опустил глаза на свои руки. Потом сделал глубокий судорожный вдох.
– Это было глупо с моей стороны, да? – прошептал он.
– Ты о хлебном пудинге?
– Нет. Ну… да. И о нем в том числе. Но я имел в виду не его.
– Тогда что было глупо?
– Думать, что я когда-нибудь стану отцом.
Поворот темы был таким неожиданным, что мне потребовалась секунда на то, чтобы перестроить ход своих мыслей.
– Нет, не глупо. Томас предупреждал нас, что это может занять какое-то время.
– Да, но почему-то я ему не поверил. Я был убежден, что кто-нибудь обязательно выберет нас.
– Мы знали, что однополые пары не рассматривают в первую очередь.
– Но все остальное говорит в нашу пользу.
Да, нашей жизни многие позавидовали бы, но в данном конкретном случае деньги не могли нам помочь. Одним своим наличием, во всяком случае, – нет. Я сел рядом и обнял его. Он уступил – пусть с неохотой, но все-таки уступил.
– Может, мы зря слишком ограничиваем себя. – Когда мы принимали решение, оно казалось мне оптимальным, но теперь я не был в этом уверен. – Дети, которым нужны родители, есть по всему миру. Может, пришло время подумать о других вариантах.
– Ты имеешь в виду попробовать за границей?
– Возможно. Или заново рассмотреть суррогатное материнство.
– Я больше не знаю, что делать. Жаль, что никто не может просто дать мне ответ.
Я поцеловал его в макушку.
– Через восемь дней мы вернемся домой. И как только пройдет джетлаг, позвоним Томасу. Мы скажем ему, что готовы обсудить прочие варианты.
Он кивнул, шевельнувшись у меня на груди.
– Хорошо.
Мне так хотелось быть в состоянии сделать хоть что-то, чтобы ему стало лучше. Придумать, как облегчить лежащий на его сердце груз. Но, говоря откровенно, мы страдали не одинаково. Больше всего на свете он хотел стать отцом, и хотя я разделял это желание, у меня оно было другим. Я мечтал даже не о ребенке, а о том, чтобы наша семья стала полной. Я хотел увидеть своего отца дедом, а Коула – абсолютно счастливым. Но сейчас у меня было ощущение, что это никогда не случится.
Однако на следующее утро все изменилось.
Часть II
Интерлюдия в Мюнхене
Глава 5
Мне снилось старое Рождество и Кэрол. Я полулежал в своем старом, продавленном кресле, а Кэрол сидела напротив меня на полу и пыталась собрать детский велосипед – подарок Джону от Санты. Я знал, что это сон. Не только потому, что в нем была Кэрол, но потому, что мы находились не дома, не в Финиксе, а в мюнхенских апартаментах, за окнами которых шумели зимние празднества. Наша елка была высотой футов десять, не меньше; она опасно кренилась на бок, кривая, изогнутая, как нечто из мультиков Доктора Сьюза, которые так любил Джон. Я беспокоился, как бы елка не упала на Кэрол, но заговорить и предостеречь ее не решался из страха, что она снова исчезнет. Что она ускользнет на другую сторону, в пустоту, где я не мог до нее дотянуться.
Я отчаянно хотел, чтобы Кэрол осталась, и потому – пусть я и знал, что это был сон, а, может, именно по этой причине – старался не шевелиться. Я сконцентрировался только на пребывании с ней, пока она сидела, склонившись над инструкцией к велосипеду.
– Папа! Папа, проснись!
Полсекунды я ждал, что сейчас ко мне в кровать заберется мой маленький сын. Я ждал, что он ляжет, свернувшись калачиком, рядом со мной в своей пижамке, усыпанной динозаврами. Сынок, еще рано, хотел сказать я. Иди спать. Санта еще не пришел.
– Отец!
Он всегда был настойчивым. Мои глаза сами собой открылись, и я поначалу не понял, что за мужчина навис надо мной. Это не мог быть мой сын, которому моя жена собирала велосипед со Спайдерменом на удлиненном седле.
– Который час? – спросил я. В комнате было еще темно.
– Пять утра. Слушай, мы получили сообщение от Томаса…
– В пять утра?
– Ну, он отправил его вечером, по аризонскому времени, так что по нашему времени оно пришло около часа ночи.
Я был еще в полусне, еще пытался уцепиться за сюрреалистичное Рождество, где моя жена была жива и здорова, а сын был на тридцать лет младше.
– И ты разбудил меня ни свет ни заря, чтобы рассказать мне об этом?
– Пап, кажется, нашелся ребенок.
Ребенок. До этого момента я не понимал, о каком Томасе идет речь. Джон с Коулом так тщательно избегали разговоров на эту тему, молча танцуя вокруг безмолвного слона, сидящего в комнате, что я успел позабыть, кто он вообще такой, этот Томас. Я сел и, протирая глаза, попытался вернуться назад – в настоящее, – где мой очень взрослый сын нуждался во мне.
– Так. Ладно. Что происходит?
– Мы с Коулом возвращаемся. Наш рейс вылетает через пару часов…
– Сейчас я оденусь…
– Нет, пап. Ты останься, окей? Это просто интервью с матерью и…
– И Коул пытается не питать лишних надежд.
– Что-то вроде того.
– А как же Грейс?
– Можешь ей рассказать?
– Ты не думаешь, что это должен сделать сам Коул?
Он вздохнул и потер пальцами лоб. В нем чувствовалось сильное напряжение. Он был таким много лет, однако, влюбившись в Коула, немного расслабился, а когда наконец-то покончил со старой работой и принял ту жизнь, которую они ныне вели, то напряжение почти без следа испарилось. Но сейчас оно снова вернулось, и не из-за встречи с Грейс, а из-за Коула. Я никогда не видел Коула в таком состоянии, как сейчас, когда он нервничал и из-за усыновления, и из-за Грейс, и Джон всеми силами пытался удержать его от полного срыва.
– Я ей передам, – сказал я.
Он облегченно выдохнул.
– Спасибо. Квартира оплачена до первого января, так что вы оставайтесь и, если сможете, получите от праздников удовольствие.