А я, в свою очередь, полностью сменил артиллерийское вооружение.
Теперь у меня на верхней палубе двенадцать малых казнозарядных фальконетов на вертлюгах, шесть по каждому борту, а самое главное, в опердеке — восемь двенадцатифунтовых орудий с конической зарядной камерой, способных палить помимо обычного арсенала снарядов еще и бомбами. Воткнул бы больше, но места маловато, шебека не резиновая, да и весят они чуть менее тонны каждое.
Ну и курсовые дальнобойные средние фальконеты — числом два, да столько же аналогичных ретирадных. Что в итоге составляет аж двадцать шесть орудий, более чем достаточно для любого дела. Более чем, ибо на местных лоханках пушки только начали появляться, а пока в основном обходятся средневековой машинерией — требушетами да катапультами.
Если бы мне предстояло без затей пустить на дно франков, я бы даже не парился, но не все так просто. Топить категорично нельзя, а это значит — только абордаж. А на посольском нефе не менее полутора сотен бойцов, из них с десяток тяжеловооруженных дворян. И все это против моих семи десятков абордажников. Даже если к ним добавить Логана с его оболтусами, да меня с близнецами, все равно очень неравнозначно получается. Но это я кокетничаю, в любом случае картечь свое дело сделает…
— Гуттен!!! Гуттен!.. — вдруг завопили Луиджи и Пьетро. Эти чертенята, по своему обычаю, только попав на шебеку, сразу стали осваивать верхушки мачт. Обезьяны, а не пажи…
На скрытом дымкой берегу стал просматриваться маяк на мысу и мой замок. Я громко ругнулся — времени нет, а домой хочется просто непереносимо, принял от Веренвена песочные часы и отдал команду:
— Верхняя левая батарея, товсь!
Орудийная прислуга живо разбежалась по орудиям, с громким хлопаньем вылетели пробки из дул, лязгнули крышки зарядных ящиков…
Горка светлых песчинок в нижнем отделении часов стала неумолимо расти…
Канониры ловко вставили зарядные камеры в фальконеты, и тут же забухали деревянные киянки, заклинивая их в казенной части.
Обер-цейхвахтер Симеоне пробежался по батарее, громко стукнул дубинкой по голове ученика канонира, замешкавшегося с запальником, и истошно проорал:
— Верхняя батарея левого борта готова!!!
Я глянул на скатившиеся вниз последние песчинки и скомандовал:
— Залпом, огонь!..
Снопы огня в облаках белого дыма протянулись над водой, резкий грохот заглушил вопли буревестников. Я довольно кивнул и бросил вытянувшемуся рядом обер-боцману Андерсену:
— К раздаче винной порции и приему пищи — приступать. Мне сервируйте в каюте. И пригласите юнкера ван Брескенса с его эскюэ ко мне на обед. Хватит ему абордажников дрючить… Что? Травят за борт оные эскюэ? Тогда без них…
В каюте плюхнулся в свое кресло и прикрыл глаза. Запах кожи, стали и пороха, разбавленный ароматом арманьяка, с оттенком вездесущего трюмного смрада, острые оттенки моря — все это раньше умиротворяло, создавало ощущение домашнего уюта, а сейчас…
Давит что-то и давит на сердце… вот только что — никак не могу понять. По своим крошкам соскучился? Не иначе, так… Но ничего…
— Мой господин без настроения? — Земфира приняла у меня меч, метнулась к комоду и вернулась уже со стопкой, полной арманьяка, и куском хлеба с паюсной икрой.
— Есть немного… — Я опрокинул в себя рюмку. — Ты сама как? Не мутит?
— Мой господин… — Сирийка присела в глубоком книксене, а потом рассмеялась и крутнулась в танцевальном па. — Мой господин, ваша недостойная рабыня родилась на корабле…
Я просто кивнул ей и, взяв с ломтя хлеба кусочек икры, забросил его в рот. Не мутит так не мутит, одной заботой меньше.
— Жан… — Сирийка примостилась на подлокотнике кресла и склонилась к моему уху. — Жан, а зачем ты заставил меня взять свои лучшие платья и драгоценности? Неужели возьмешь с собой на прием к какому-нибудь герцогу? А-а-а, я догадалась: ты просто хочешь всегда видеть меня красивой?
— Ты и без этих побрякушек красивая… — после паузы сказал я. Признаваться, что везу ее к отцу, отчего-то не хотелось. Но надо… — Скажи, моя ласточка, ты скучаешь по дому? По родным?
Сирийка скользнула мне на колени, прижалась к груди и прошептала:
— Иногда… по маме и отцу… Но когда ты со мной, все горести проходят… А почему ты спрашиваешь?