За исключением того, что в нашем доме появился Торнхильд. Он был очень высоким, скупым на эмоции, молчаливым и жестким человеком. Он носил светлые волосы до плеч, а глаза у него были похожи на два кусочка льда, прозрачные и очень светлые, с четко очерченными зрачками. На ладонях были мозоли от руля, на шее - цепочка с незнакомым мне знаком, а в ухо вставлена двойная сережка с цепочкой. Я помню все так хорошо, потому что очень внимательно разглядывал его при знакомстве. Он явно не был французом, но говорил хорошо, хотя и слишком, на мой взгляд, правильно. Здесь, в глубинке, никто не говорит так, как в Париже, но иностранцу можно это простить. Хотя Торнхильду мне ничего не захотелось прощать - ни его выговор, ни странное, трудно выговариваемое имя, о которое так просто было сломать язык, ни странную внешность, ни кожаную одежду, даже хромированный мотоцикл его мне не понравился. Словом, я невзлюбил его сразу, каким-то внутренним, интуитивным чувством поняв, что в мой детский мир этот человек принесет одни проблемы.
Сначала он появлялся у нас раз в месяц. Рассказывал, что переехал во Францию по работе, жил в предместье Парижа, и раз в месяц пересекал страну, чтобы отведать маминого воздушного пирога с малиной. Потом мы стали видеть его раз в две недели. Потом раз в неделю. Потом он поселился в Тулузе.
Торнхильд был старым другом моей матери. Оказывается, родители много мне не рассказывали. Моя мать была наполовину датчанкой. Ее отец, мой дед, рано разошелся с ее матерью, но половину детства мама провела в Дании. Их соседями по дому оказалась семья Торнхильда, и они дружили с самого раннего возраста, тем более, что были ровесниками. Когда мама вернулась во Францию насовсем, Торнхильд боялся, что они потеряют связь, но все эти годы они переписывались и перезванивались, и иногда встречались, хотя в последние лет десять этого почти не происходило - конечно же, понял я, из-за того, что родился я. Но вот теперь их пути снова пересеклись. Как я понял, работа Торнхильда позволяла ему постоянно мозолить нам глаза.
Он очень старался со мной подружиться, но я избегал этого. Все мое существо отторгало его. Он мне не нравился, он меня бесил, он мне был противен. Я откровенно грубил ему и хамил, огрызался в ответ на каждое его слово, и часто убегал в лес или прятался в своей комнате, если он предлагал где-то погулять. С его появлением от меня совсем отдалились родители. Я впервые услышал от отца ужасную фразу: "Ты уже большой мальчик, Эрик, ты же можешь и один съездить в замок, зачем тебе там я?". Словно бы папа не понимал, что я хотел его компании, его историй и рассказов, и воспринимал меня как личную обузу. Он совсем ушел в работу, а у мамы наоборот, стало больше свободного времени - и она тратила его на Торнхильда. Когда Торнхильд приехал на несколько месяцев, он конечно же поселился у нас - родители дружно решили, что ему не надо тратить деньги на гостиницу, у нас же вполне хватит места. Я готов был кричать от ярости и бессилия. Ну как же так? Почему они позволяют ему тут жить, в моем доме, пить из моей посуды, сидеть на моем диване - и при этом совсем вычеркивают из всей этой обстановки меня?! Когда у обоих было много работы, они пытались повесить на меня заботы о Торнхильде, но он к тому времени уже ясно понимал мое к нему отношение, и отказывался сам. Хорошо еще то, что помириться со мной он не пытался. Просто он ко мне не лез. И на том ему большое спасибо!
У нас появилась традиция ужинать вчетвером, но вскоре я стал забирать тарелку к себе в комнату, и есть перед телевизором. Это было совсем не так здорово и вкусно, как раньше, зато не так обидно. За столом они беседовали только друг с другом, переглядывались, смеялись, и обсуждали какие-то свои, взрослые темы, а меня в свои разговоры не звали. Я же только ребенок! Вот только пока Торнхильд не пришел в наш дом, ребенком я не был.
Торнхильд был мне противен. А еще он никогда не называл мою маму по имени. То есть вообще никогда, с детства. Он был убежден, что это имя ей, видите ли, не подходит. Хотя я точно знаю, у моей мамы самое красивое имя. Сабрина! Вы только вслушайтесь! Всплески волн под галькой, перезвон деревянных колокольчиков над порогом, а ему не нравилось. Он звал ее какими-то мифическими, вымышленными именами - Хельга, Фрейя, Сольвейг... Попробовал почитать книгу про этих его богов, а это оказалась занудная тягомотина. Кажется, более скучного и неинтересного человека в этом мире быть не могло. И именно он отравлял мое детство, мои лучшие дни, минута за минутой.