— Ой, да это же Нагель!
И правда. Белый бультерьер просунул голову между коленей Анны и разглядывал нас этими своими уморительными, косо посаженными щелочками глаз.
Анна сдвинула колени и зажала ему голову, как в колодке. Пес не пошевелился, только хвостом завилял еще энергичней.
— Нет, это Нагелина, его подружка. — Анна отпустила собаку, и Нагелина прокосолапила к нам поздороваться. Точно такая же лапушка, само дружелюбие. Раньше я никогда не видел бультерьеров, а тут в течение нескольких часов — сразу двух. Но ничего, наверно, удивительного, раз Нагель живет неподалеку.
Широкая прихожая выводила прямо к лестничному пролету. Сверху, над площадкой, два больших витражных окна бросали сочные разноцветные отсветы на первые ступеньки и край прихожей. У входа слева висело на белой стене декоративное зеркало «рыбий глаз» в массивной золоченой раме, и тут же — вешалка гнутого дерева с двумя широкополыми фетровыми шляпами. Его? Неужели Маршалл действительно их носил? Справа от вешалки были две гравюры в дорогих современных рамках из серебра; одна гравюра, восемнадцатого века, изображала монгольфьер, другая, девятнадцатого, — цеппелин. Рядом — и к моему большому удивлению, поскольку Франс представлялся мне скромным человеком, — висели копии обложек Ван-Уолта ко всем его книгам. Не желая показаться излишне любопытным, я отвел взгляд от картинок. Потом рассмотрю, когда лучше познакомимся (если, конечно, после нынешнего вечера будет какое-то «потом»). Нагелина тем временем распрыгалась сама по себе посреди прихожей. Я затеял играть с ней, и она стала напрыгивать на меня.
— Потрясающие собаки! Я их до сегодняшнего дня, собственно, и не видел, а теперь вот подумываю, не завести ли и себе.
— У нас тут их великое множество. Настоящий бультерьерный анклав. А прочих собак папа терпеть не мог. Если Нагелина вам надоест, просто прогоните ее. Это лучшие в мире собаки, но все они порой немного сходят с ума. Да что мы тут стоим, пройдемте в гостиную.
Мне подумалось, какова она в постели, но я прогнал эту мысль: заниматься подобными вещами с дочерью Франса казалось кощунственным. Да ладно, черт с ним, с кощунством — она была очень привлекательна, ее низкий грудной голос звучал чарующе, а джинсы и футболка подчеркивали ее зрелую фигуру. По пути в гостиную я представлял Анну живущей в парижской студии какого-нибудь сумасшедшего русского художника с горящими, как у Распутина, глазами, и как он овладевает ею по пятьдесят раз на дню в промежутках между писанием с нее обнаженной натуры и абсентом.
Первый мой изумленный осмотр гостиной Франса выявил следующее: серовато-зеленый деревянный Пиноккио ручной работы с двигающимися конечностями; шестифутовый манекен из универмага двадцатых годов, выкрашенный серебряной краской и напоминающий Джин Харлоу[36] с ее зачесанными кверху волосами; индейский ковер. Наручные куклы и марионетки. Маски! (В большинстве своем, на первый взгляд, японские, южноамериканские и африканские.) Павлиньи перья в глиняном кувшине. Японские гравюры (Хокусай и Хиросиге[37]). Полка, забитая старыми металлическими копилками, жестяными игрушками и будильниками с расписными циферблатами. Древние фолианты в кожаных переплетах. Три квадратные деревянные коробочки из-под шанхайского импортного чая, расписанные желтыми, красными и черными цветами, веерами, женщинами и сампанами. Откуда-то из-за стенки негромко звучало «Кабаре»[38]. Под потолком застыл вентилятор с деревянными лопастями.
Мы замерли в дверях, разинув рот. В этой невероятной гостиной жил автор наших любимых книг — и все сходилось, тютелька в тютельку.
— Эта комната либо покоряет с первого взгляда, либо приводит в совершеннейший ужас. — Анна протиснулась между нами, мы же как к месту приросли — стояли и озирались. — Моя мама была очень консервативной женщиной. Обожала подушечки, салфеточки и чехольчики на чайник. Теперь все это пылится на чердаке, потому что сразу после ее смерти мы с отцом преобразили гостиную. Сделали такой, как мечтали годами. Я ведь с самого раннего детства любила все то же, что и он.
— Потрясающе! Как подумаю обо всех этих книгах и персонажах, а потом вижу это… — Я обвел руками комнату. — Это все он. Маршалл Франс в чистом виде.
Анне понравились мои слова. Она так и просияла, затем велела нам войти и сесть. Я говорю «велела», потому что все ее реплики звучали как приказ или категорическое утверждение. Неуверенность была ей совершенно чужда.
Однако Саксони двинулась прямиком к наручной кукле, свисавшей с крючка на стене.
— Можно попробовать?..
Мне казалось, что просить об этом прямо с порога было не очень вежливо, но Анна разрешила. Сакс потянулась было к кукле, но отпрянула:
— Это же Клее[39]!
Анна молча кивнула. И, приподняв брови, взглянула на меня.
— Это же Пауль Клее! — Саксони ошеломленно перевела взгляд с куклы на Анну, потом на меня. — Откуда у вас…
— Хорошо, мисс Гарднер, пятерка с плюсом. Не многие знают, какая это редкость.
— Она кукольных дел мастер, — сказал я, пытаясь не остаться в стороне.
— Но это же Клее!
Попугай из Саксони получался образцовый. Она сняла куклу со стены так, будто это чаша Грааля, и заговорила, но почти неслышно — то ли сама с собой, то ли с куклой.
— Сакс, ты что говоришь?
— Пауль Клее, — подняла она голову, — сделал пятьдесят таких кукол для своего сына Феликса. Но двадцать оригиналов были уничтожены во время войны, когда бомбили Дессау. Остальные должны храниться в одном швейцарском музее.
— Да, в Берне. Но отец и Клее долгие годы активно переписывались. Началось с того, что Клее прислал письмо, как ему понравилось «Горе Зеленого Пса». Когда отец рассказал Клее о своей коллекции, тот прислал ему одну куклу.
На мой непросвещенный взгляд, такие куклы делают на уроке труда в четвертом классе.
Сакс опустилась в стоящее рядом кожаное кресло, продолжая интимную беседу с Клее. Я посмотрел на Анну и улыбнулся, а Анна улыбнулась мне. Две секунды Саксони как будто не было с нами в комнате. Две секунды я чувствовал, как легко и приятно было бы быть любовником Анны. Это чувство прошло, но отголосок остался.
— Ну а вы кто такой, мистер Эбби? Не считая того, что сын Стивена Эбби?
— Кто я такой?
— Да, кто вы? Откуда вы, чем занимаетесь?
— А, понятно. Ну, я преподаю в средней школе в Коннектикуте…
— Преподаете? Вы хотите сказать, что вы не актер?
Я глубоко вздохнул и положил ногу на ногу. Между отворотом брючины и носком показалась полоска моей волосатой ноги, и я прикрыл ее рукой. На вопрос/утверждение Анны хотелось ответить какой-нибудь шуткой.
— Ха-ха, нет, одного актера в семье достаточно.
— Да, genug. [40] Я себя чувствую так же. Я бы никогда не смогла стать писателем.
Анна невозмутимо посмотрела на меня. И снова возникла эта невысказанная близость, только для нас двоих. Или мне пригрезилось? Я потянул шнурок ботинка и развязал. Пока я завязывал его снова, Анна проговорила:
— Какую из книг отца вы любите больше всех?
— «Страну смеха».
— Почему? — Она взяла с края стола продолговатое стеклянное пресс-папье и стала вертеть в руках.
— Потому что ни одна другая книга так не близка моему миру. — Я снял ногу с ноги и наклонился вперед, опершись локтями на колени. — Чтение книг — по крайней мере для меня — вроде путешествия в чей-то чужой мир. Если книга хорошая, ты чувствуешь себя в нем уютно и в то же время волнуешься, что будет дальше, что ждет тебя за следующим углом. А если книжка паршивая, это все равно что ехать через Секокас в Нью-Джерси — вонища, и жалеешь, что там оказался, но раз уж заехал, то задраиваешь все окна и дышишь ртом, пока не проедешь.
36
Джин Харлоу (наст. имя Харлин Карпентьер; 1911—1937) — американская кинозвезда, секс-символ Голливуда тридцатых годов, эталонная платиновая блондинка (мода на такой окрас охватила Америку с 1930 г., после ее фильма «Ангелы ада»). Снималась с Кларком Гейблом и Спенсером Трейси.
37
Хокусай и Хиросиге — Кацусика Хокусай (1760-1849) и Андо Токутаро Хиросиге (1797—1858): знаменитые японские художники школы «укиё-е» («картины зыбкого мира»). Прославились цветными гравюрами на дереве, преимущественно пейзажными.
38
«Кабаре» — знаменитый бродвейский мюзикл 1966г. (музыка — Ральф Берне и Джон Кандер, либретто — Джо Мастерофф, стихи — Фред Эбб), по которому Боб Фосс поставил еще более знаменитый фильм (1972, восемь «оскаров»). Литературным первоисточником послужили навеянные берлинскими впечатлениями тридцатых годов романы Кристофера Ишервуда «Мистер Норрис делает пересадку» (1935) и «Прощай, Берлин» (1939) — вернее, написанная на их основе Джоном ван Друтсном пьеса «Я камера» (1951), экранизированная под тем же названием четыре года спустя.
39
Пауль Клее (1879—1940) — швейцарский художник. Не принадлежал ни к одному течению, но соединил в своем творчестве традицию постимпрессионизма, кубизма и наивного искусства. В 1920-х гг. преподавал в школе зодчества и ремесел Баухауз. Кстати, у Кэрролла здесь хронологическая нестыковка (и, по его собственному утверждению, вполне сознательная): судя по всему, «Горе Зеленого пса» вышло в конце сороковых, и прочесть его Клее никак не мог.