— Я понимаю, — быстрой офицерской раздраженной скороговоркой проговорил он, — пароль на эту ночь сменили. И, как всегда (это он уже наобум), у нас не потрудились поставить в известность всех, это ч-черт знает что такое! Прошу вас в таком случае завтра к десяти утра — и чтобы без опозданий! — быть у Никифора Семенищева.
Лобов (опять наугад, на арапа — его уже, что называется, несло) назвал фамилию хозяина форштадтского подворья, вокруг которого особенно густо вилась всякая подозрительная «мошкара».
— Что вам угодно? — наконец глухо проговорили по ту сторону двери.
— Болваны! — бешеным шепотом закричал Лобов. — К-конспираторы! Вы держите меня на крыльце черт знает сколько! Рискуете сами и меня подвергаете страшному риску!..
Сердце страшно колотилось, в горле от доцветающей, тленной сирени першило, откуда-то из глубины груди поднимался кашель, и он не выдержал, закашлял глухо, мучительно и сквозь приступы его услыхал, как щелкнул английский замок и хрустнула дверная цепочка. Дверь отворилась.
— Входите же… быстрее, — услыхал он недовольный голос. — С кем имею честь?
Шагнув в пахнущую лекарствами темную прихожую, Лобов, подавляя кашель, тихо сказал:
— Председатель губчека Лобов… Ваш дом, Крылович, окружен. Так что давайте без шума и без паники. Посторонние в доме есть?
В открытые двери уже бесшумно входили чекисты.
Крыловичу был предъявлен ордер на обыск и арест, привели понятых. У хозяина квартиры долго был такой вид, будто его только что оторвали от сладкого сна и он никак не может понять, что вокруг него происходит. Жена Крыловича, кутаясь в шаль, оцепенело смотрела на абажур подвесной керосиновой лампы. Лицо ее казалось зеленым.
Обыск провели быстро и тщательно. В тайнике обнаружили списки части заговорщиков, адреса неизвестных чекистам явочных квартир. Тотчас же по ним были отправлены группы захвата. К утру в губчека стали стекаться сведения о проведенной в эту ночь операции. Обыски и аресты провели по всему городу, в том числе и у братьев Червяковых. Особенно богатый «улов» дал Форштадт: арестовано свыше сорока человек, изъята переписка с дутовским и другими белогвардейскими центрами страны, обнаружено офицерское снаряжение, около шестидесяти винтовок, личное оружие, шашки, гранаты, взрывчатка и другие боеприпасы.
В эту ночь и потом весь день Иван Федорович так и не сумел выкроить несколько часов для сна. Началось следствие, шли допросы, вырисовывалась картина белогвардейского, белоказачьего подполья в Оренбурге.
Контрреволюционная организация стала сколачиваться в первые же дни установления Советской власти в городе. Основным поставщиком «кадров» было белогвардейское офицерство. Бывшие профессиональные военные бывшей царской армии так и называли себя — «организация господ офицеров Оренбурга». Вербовка велась интенсивно; новобранцев принимали из числа тех, кто укрывался, оставшись в городе; пополнение шло прямиком из частей дутовских и других белогвардейских армий.
Вот одно из свидетельств. Допрашивался штабс-капитан Крашенинников.
— Когда вы прибыли в Оренбург? С какой целью?
— В Оренбург я прибыл в начале февраля 1918 года. Мне поручено установить связи с офицерскими организациями, мы знали, их в городе немало.
— Кто вам давал такое поручение?
— Задание мне дал бывший командир корпуса генерал Келлер. Одну из офицерских организаций я нашел довольно-таки быстро. В городе у меня были товарищи, давние мои знакомые, офицеры, — бывшие теперь, конечно, — братья Костелевы. В соответствии с инструкциями, полученными мною, мы установили контакты с другими группами, координировали наши действия, вовлекали в нашу работу проверенных, надежных людей…
Следственные материалы показали, что в городе складывалась благоприятная обстановка для проникновения и укрытия белогвардейцев. Этому способствовали родственные связи форштадтских казаков с дутовскими белоказаками, плохо поставленная до сих пор контрразведка, недостатки в службе патрулирования, проверки и установления подозреваемых личностей. Несомненно, все это было на руку врагу.
Использовали дутовцы и такой прием. Под видом раскаявшихся в Оренбург вернулась целая группа казаков. Они заявили о своей приверженности Советской власти. Возглавлял эту группу Никифор Семенищев, у которого в пригороде был свой дом.
Кроме офицеров и белоказаков в подполье входили различные чиновники, представители карательных органов, бывшей царской охранки, буржуазная интеллигенция. Кроме того, монархисты, кадеты, правые эсеры и прочие «социалисты» — всех их объединила лютая ненависть к Советской власти. У правых эсеров, например, боевая группа насчитывала около 50 человек.
— Словом, — подвел на одном из оперативных совещаний предварительные итоги Лобов, — контрреволюционная организация в нашем городе создала вполне дееспособную боевую структуру, хорошо продуманный план действий, запасы оружия, отлаженную связь с дутовскими подразделениями. Из всего этого нам нужно извлечь и хорошенько запомнить урок, который состоит, пожалуй, не столько в том, чтобы «взять» подполье накануне его выступления, сколько в том, чтобы не дать возможности ему организоваться, сплотиться, окрепнуть.
Суровое было время, беспощадное. Гражданская война разгоралась. Работать приходилось на износ, сутками. Кашель все больше и больше одолевал Ивана Федоровича, появилось кровохарканье. Для того, чтобы поправить как-то здоровье, его направляют в Ташкент. Но и здесь было не до себя. Чуть-чуть подлечившись, Лобов активно включился в формирование и организацию Туркестанской ЧК. Принимает он непосредственное участие в раскрытии заговора английского разведчика Бейли и в подавлении эсеровского мятежа Осипова. После чего Лобов направляется для чекистской работы в подразделения Красной Армии. Он становится начальником особого отдела Ташкентской группы войск, а затем начальником особого отдела Актюбинского фронта.
Здесь под его руководством и при непосредственном участии проводится ликвидация опаснейшей авантюры бывшего командующего фронтом эсера Колузаева. Он был снят за развал фронта, но не подчинился решению Военно-революционного совета республики, нового командующего фронтом признать отказался, колузаевцы стали проводить провокационную работу в армейских частях. При аресте и разоружении мятежников Лобов едва не был зарублен, только выдержка, хладнокровие и немалый уже опыт оперативной работы помогли Ивану Федоровичу избежать смертельного исхода.
В непрерывной работе, в открытых сражениях, в стремительных схватках с затаившимся врагом, готовым из-за угла нанести удар в спину, в ночных анализах событий, ситуаций, следственных материалов промелькнуло лето. Сил порою уже не хватало. Он держал себя только железной своей волей, спешил сделать для революции, для победы Советской власти как можно больше.
К осени 1919 года получен новый приказ, из которого следовало, что И. Ф. Лобов переводится в Оренбург на работу в особый отдел при РВС Первой армии. Горячо, энергично, умно берется он за дело на новом месте. Но силы его тают. Товарищи с беспокойством и тревогой следят за состоянием его здоровья.
Тревожные вести о самочувствии Ивана Федоровича долетают и до Москвы. Василий Васильевич Фомин обратился с письмом к начальнику особого отдела Первой армии Чибисову: «Он очень равнодушный к себе человек. Работать ему ни в коем случае нельзя. Я его хорошо знаю с 1912 года по тюрьме. Для нашей партии он человек безусловно дорогой и нужный».
Лобову был предоставлен отпуск, оказана материальная помощь, но туберкулез легких продолжал прогрессировать. Он еще работает. Побывал с докладами о событиях в Ташкенте и на Актюбинском фронте в Москве, в ВЧК. Он еще бодрится, держит себя в руках. Но возвратился в Оренбург уже по сути дела безнадежно больным человеком.
17 января был день его рождения, а 19 февраля, прожив еще чуть больше месяца, он умер.
И было Ивану Федоровичу Лобову 28 лет.
Всю свою короткую, яркую жизнь он отдал революции.
М. НОВОХАТСКИЙ
Из записок чекиста
Всматриваюсь в фотокарточку Клейменова и ловлю себя на мысли, что уже видел этот пронзительный взгляд, щеголеватые ухоженные усы, лихо подкрученные вверх. Он очень похож на Чапаева. Ну вот, теперь вспомнил. Тогда, в 1934 году, в здании совпартшколы на улице Ленина, нас, босоногих огольцов, много набивалось в небольшом зале, где по воскресным дням слушателям показывали фильмы. Малышей пропускали сюда бесплатно, но с условием, что мы не будем занимать стулья и скамейки и, главное, свистеть и кричать. Именно в этом зале я впервые увидел кинофильм о Чапаеве. Рассказывать о том, с каким чувством все мы, и взрослые и дети, выходили из зала на улицу, не буду. Словами эти чувства не передать.