Глаза застывшие, оловянные, пульс едва прослушивается, сердце на пределе… И при всем том никакой заметной патологии, никаких кожных повреждений! Да, странный случай! Такого доктор Хорчанский припомнить не мог — за все двенадцать лет своей весьма богатой практики.
Снова вздохнув, он отщелкнул крепления диктофона, висевшего на спинке кровати, и нажал клавишу вызова, соединившись с больничным компьютером. Затем принялся заполнять историю болезни, нашептывая в диктофон привычные фразы:
— Личность пациента не установлена. Мужчина, лет пятидесяти на вид. Доставлен в клинику 12 мая 2005 года. Предварительный диагноз: каталепсия, обусловленная наркотическим угнетением центральной нервной системы. Кроме одежды, органами УВД переданы: бумажник с тремя рублями, носовой платок, сломанная расческа, спички, пустая пачка из-под сигарет…
Щедрое сицилийское солнце уходило на покой; краешек его коснулся сине-зеленой поверхности моря, расплескав над горизонтом алые краски заката. Со своей «голубятни» Джемини Косса мог видеть весь город — жаркий и пыльный Палермо, унылый, как кусок засохшей пиццы. Эта картина неизменно повергала его в ярость, усиливавшуюся сейчас с каждым глотком.
Он не любил джин, но Сорди посоветовал накачаться для храбрости чем-нибудь крепким, и тут голландская можжевеловка была незаменима. Поморщившись, Косса отхлебнул из стакана и с отвращением оглядел свое жалкое жилище. Кровать с железной сеткой, колченогий стол, пара стульев, обшарпанный комод, в углу треснувший фаянсовый умывальник… Нищета, убожество — и никаких перспектив! Так он и сдохнет — в «шестерках» у дона Винченцо! Окочурится, не увидев ни Рима, ни Лондона, ни Нью-Йорка, ни Лос-Анджелеса! Лос-Анджелес… Один Лос-Анджелес стоит бессмертной души! Как сказал тот хитрый французский король, когда католики прищемили ему хвост: «Париж стоит мессы!»
И правильно! Если Париж стоит мессы, то ради Штатов можно заключить союз с самим дьяволом! Что, собственно, Джемини и собирался сделать.
Нет, Сорди прав: только в Черной Роте умеют ценить настоящих парней, которым что кровь пустить, что стаканчик кьянти опрокинуть — все едино. Прав он и в том, что нельзя засиживаться на родине после тридцати. Годы бегут, и, глядишь, реакция уже не та: нож идет вбок, пуля летит в сторону, гаррота никак не желает захлестнуть шею. Такая работенка подходит для молодых, шустрых да быстроногих… Человеку же зрелых лет надо заниматься чем-нибудь посерьезней и посолидней… Например, сделаться капо…
Капо! Сомнительно, чтобы у дона Винченцо он дослужился до капо! Да и что это ему сулит? Сбор пошлины с мелких торговцев и с игорных заведений? Рэкет по маленькой? Или поставят надзирать за шлюхами… за птичками, как любовно именует их дон Винченцо… Жалкая судьба, жалкая участь! И жалкие «семьи», жалкие «отцы», прозябающие тут, в вонючем Палермо, на задворках мира!
Джемини пригубил из стакана, чувствуя, как гнев его растет, выплескивается в распахнутое окно, грозным валом катится вниз по городским улицам, сметая дона Винченцо, его особняк, его шикарный электромобиль, его девок, его разжиревших прихвостней… Ярость, однако, не могла заглушить страха — страха перед тем, что он собирался сотворить этой ночью. То был какой-то иррациональный ужас, впитанный с материнским молоком, боязнь посмертного воздаяния, грозившего ему с мрачной неотвратимостью. Наверно, подумалось Джемини, будь он проклятым баптистом или магометанином, союз с силами тьмы его бы не страшил. С другой стороны, душа правоверного католика стоит куда дороже, чем какого-нибудь еретика либо иноверца! Судя по щедрым обещаниям Сорди, дела обстояли именно так.
И деваться тут было некуда. Черная Рота с охотой вербовала людей в Палермо, суля американский паспорт, работу по специальности, пропасть денег и все блага земные, однако лишь при одном условии, весьма неприятном для приверженцев истинной церкви. Многие отказывались, но только не Джемини Косса! Нет, только не он! Лос-Анджелес стоит мессы! Или тот французишка говорил о Париже? Ну, дьявол с ним!
Схватив бутылку, Джемини сделал несколько торопливых глотков и встал. Пора было собираться; Сорди предупреждал, что скрепить договор кровью нужно в тот момент, когда месяц окажется в зените. Такие уж обычаи в Черной Роте, и не ему, Джемини Косса, их нарушать!
Он натянул потрепанный белый пиджак, сунул в карман кастет и начал спускаться по лестнице.
Сжимая фонарь в левой руке, патрульный Боб Дикси потянулся правой к кобуре, расстегнул ее и вытащил пистолет. Негромко щелкнул предохранитель, рукоятка привычно легла в ладонь, палец скользнул к курку, ощутив его напряженную упругость. Впрочем, Боб надеялся, что ему не придется пустить оружие в ход. Не многие в Грейт Фоллзе, заглянув в зрачок его «кольта», решились бы сопротивляться — и уж, во всяком случае, не та троица, которую он сейчас выслеживал.
Неслышно ступая, Дикси обогнул полуразрушенный корпус старой лесопилки. Было уже темно, и он мог разглядеть лишь маячившие впереди смутные силуэты: двое в долгополых плащах вели под руки третьего — рослого мужчину в берете и распахнутой куртке. Странно, но человек, над которым — по соображениям Дикси — творилось насилие, даже не пытался сопротивляться; тяжело обвисая в руках спутников и едва волоча ноги, он тем не менее шел сам. Правда, и приятели его казались немногим бодрее: хоть их и не качало, но двигались они как-то скованно, словно брели по колено в воде. «Насосались, сучьи дети, — мелькнуло у патрульного в голове, — залили до бровей или нанюхались какой-то дряни… А может, „голубые“? Ищут щель потемней, чтоб развлечься?»
Он скривил рот и едва слышно хмыкнул. В Грейт Фоллзе, городке не из самых больших, но и не из самых маленьких, к «голубым» относились с презрительной брезгливостью. Не смертный грех, разумеется, но все же… Здесь, на севере Монтаны, вблизи канадской границы, обитал консервативный народец, склонный держаться прежних путей и старых обычаев, — независимо от того, в чьей копилке, демократической или республиканской, собирались их голоса. Как и повсюду, люди тут разъезжали в шестиколесных слидерах, не отказывались сменить старый телевизор на трехмерный «эл-пи», но души их принадлежали двадцатому веку. Быть может, и не двадцатому, а девятнадцатому или более ранней эпохе — эдак времен войны за независимость.
Такая приверженность традициям ценилась весьма высоко, а потому в верхних эшелонах власти всегда маячила какая-нибудь долговязая фигура из уроженцев северной Монтаны. Вроде Шепа Хилари из Кануги, небольшого городка в тридцати милях от Грейт Фоллза. Этот Шеп, размышлял патрульный, важная птица — из тех, что отворяют двери в Белый дом ногой. Однако он не зазнался, не стал чужаком. Поговаривали, что Шеп каждые три-четыре месяца гостит в родных краях — ловит за водопадами рыбку, а заодно и голоса избирателей.
Что до чужаков, то их и в Грейт Фоллзе, и в Кануге не слишком жаловали или, говоря иными словами, относились к ним без большой приязни; парни же, ковылявшие впереди Боба Дикси, были явно не из местных. Во всяком случае, парочку в плащах он не признал, а третий, предполагаемая жертва, хоть и казался смутно знакомым, но Боб никак не мог вспомнить, где и когда он видел этого типа. Так или иначе, сию компанию стоило проверить. Проверить, а потом, смотря по ситуации, упрятать под замок либо спровадить пинком под зад на все четыре стороны.
Патрульный крался вдоль стены, выжидая, когда троица уткнется в тупик между массивными основаниями пилорам, похожих на древние кладбищенские склепы. Лесопилка, некогда процветающее предприятие «Грейт Фоллз Форестс», скончалась вместе с окрестными лесами еще в те времена, когда юный Боб бегал в коротких штанишках и выпрашивал у папаши Дикси полдоллара на мороженое. Жители городка сюда не заглядывали; все ценное было давно снято и вывезено, а среди бетонных руин и ржавых железяк не составляло труда сломать ногу или шею — кому как повезет.
Но эти трое добрались до конца, до самого тупика, и теперь стояли, сблизив головы, будто бы о чем-то толкуя. Похоже, парни в плащах уговаривали долговязого — того, что в берете. Беседа велась чуть ли не шепотом, и Боб не слышал ни слова.