— Ждравствуйте, ждравствуйте, Анатолий Тимофеевич, — радостно припевая, говорит она, по чалдонской привычке путая «з» и «ж», «с» и «ш». — Мы вчера вас ждали, а вы вон только.
— Не успел, не успел. Ну, как вы тут живы-здоровы?
— Да мы што, хорошо. Дня через два на базу подадимся. Мужики-то говорят, немного осталось, опоры, говорят, уже видать.
— Ну, очень хорошо. За другую отпайку возьмемся.
— Далеко?
— Нет, на пятнадцатом углу. Там километра два всего.
— А мы вас ждали, ждали. Мужики вон баню в палатке делали. Кушать будете? Гуляш еще пылкий, а то и жару подбавить недолго.
— Нет, Прасковья Тихоновна, тороплюсь. Надо сегодня до базы доехать. Вы вот лучше пополнение кормите, у него аппетит по высшему тарифу. — Толя косится на Серегу, опасаясь новой вспышки невежливости; но тот, раздвинув губы во влажную, бессознательную улыбку, с непонятной пристальностью смотрит в сторону овражка.
— У нас, што ли, останется?
— Да. Сегодня уж как гостя кормите, а завтра включайте в пай. К Дрокову я заеду, скажу.
Не прогоняя лунатической улыбки, Серега эдак молодцевато встряхивается, упирает руки в бока: из овражка, от краснотала, поднимается девушка с полными ведрами на коромысле — обструганной коряжине. Тренировочные, на штрипках, брюки плотно облегают ноги, подчеркивая их полноту и в то же время привлекательно удлиняя; желтенькая безрукавка с погончиками заправлена в брюки и перехвачена черным клеенчатым поясом — место перехвата тонко и гибко, это тем заметнее, чем сильнее девушка сопротивляется тяжести коромысла. Ненатурально белые, ломкие даже на вид волосы, спускающиеся неровными начесами почти до плеч, бледно-голубые глаза в окружении безжалостно начерненных ресниц, до мертвого оттенка напудренные щеки, полные, сочные, идеальным сердечком вырезанные губы — в общем, ничем не примечательное лицо, особенно часто встречаемое в рабочих общежитиях, потому что косметические преувеличения обязательны для тамошних модниц. Но что Сереге до подобных наблюдений? Улыбка его все растет: он очень рад появлению девушки с таким привычным лицом — будто снова он стоит на открытой веранде клуба «Энергетик» и ждет, когда грянет оркестр. До Женечки он любил танцевать именно с такими девушками, без обиды воспринимавшими и сигарету в углу рта, и излишнюю вольность рук. Они неизменно веселы, просты в знакомстве, бескорыстны в складчине, с легкостью расстаются с мятыми, потненькими рублевками.
— С приездом, Анатолий Тимофеевич! — Голос громок и резок, с тою натужной сипотцой, которая появляется у женщин-работниц, зиму и лето пропадающих на дворе.
— Привет, Петечка! — говорит она шоферу и опускает ведра. — И тебе привет, брюнетик! Вон как разлыбился!
— Привет! — почти кричит Серега, действительно разогнав губы до крайнего упора, и хочет добавить излюбленное «невеста», но удерживается, сам не зная почему, а может, вдруг неясно ощутив вину перед Женечкой, но все-таки недостаточно, чтобы помрачнеть, нахмуриться, заволноваться.
— Лида, почему вы здесь? — сухо и строго спрашивает Толя.
— От кавалеров сбежала, Анатолий Тимофеевич. Прямо проходу не давали!
— Я вполне серьезно. Кто вам разрешил уехать с базы?
— У-у, какие сердитые! Да я об вас скучала, Анатолий Тимофеевич. Вот поближе перебралась.
— Оставьте этот тон, Лида. Не путайте меня со своими кавалерами. Вы понимаете?
— Ах, неужели? Вы такие симпатичные, Анатолий Тимофеевич. — Сочное, яркое сердечко огорченно морщится, глаза медлительно тускнеют, заволакиваясь этакой томной дымкой.
— Лидка, жаража! Будет тебе! Прямо стыда нет! — Прасковья Тихоновна грозит поварешкой, строжают брови, а глаза все равно спокойно-усмешливы. — Бесстыдничает-то по дурости, Анатолий Тимофеевич. Не серчайте. Это я ее с базы выпросила. Там в столовке и так баб лишку. А мне в одни руки-то трудно управляться, ведро потяжельше — я и скисла.
Толя раздражен:
— Очень плохо, когда кто-нибудь что-нибудь забывает. Или забывается. Вы забываетесь, Лида, и совершенно преждевременно. У меня достаточно неприятностей, я не хочу иметь лишних. Не будем копаться в сегодняшнем случае, но вернетесь на базу и пойдете уже не в столовую, а в компрессорную, масленщицей.
— Ой! А может, мне не хотится?
— Вы же прекрасно знаете, что ваши желания ни при чем. Это не мое решение и, поверьте, мне неприятно каждый раз напоминать об этом… А вам, Прасковья Тихоновна, в свое время я предлагал остаться на базе, оформили бы комендантом в общежитие, но вы же сами настаивали вернуться к Дрокову. Странно, что теперь жалуетесь.