— Так чо сделаешь?
— Ничего. Сердца у вас нет, совсем нет! А без сердца, конечно, ничего не сделаешь. — Прасковья Тихоновна перестает спрашивать, в глазах отстаивается привычная, повыцветшая хмурь, сообщающая взгляду холодное, пустое выражение — смотрит человек, а видеть не видит.
Прошлым летом трасса провожала Прасковью Тихоновну на пенсию. Управление припасло ей адрес в черной коже, золотые завитушки оттиснуты, с серебряной монограммой — говорят, в Иркутске заказывали; прорабство вручило пудовую бронзовую лошадь — другой столь дорогой и солидной вещи в майских магазинах не нашлось; а население базовой площадки, где, собственно, протекало торжество, подарило Прасковье Тихоновне шаль, всю в красных и синих розах, и импортные комнатные туфли, которые ребята достали «из-под земли». Особенно перед этим подарком Прасковья Тихоновна восторженно млела: мягонькие, на белом густом меху, с белой же опушкой. В жизни она не видывала таких прекрасных комнатных туфель, более того — никогда в жизни не носила их, даже в голову не приходило, что надо иметь комнатные туфли. Как овдовела, а это, считай, тридцать с лишним лет, все по тайге путешествовала: то к геологам нанималась, то к геодезистам, а потом вот Майск начался — ясно, какой обувью пользовалась: зимой — катанки, летом — кирзухи или бродни резиновые, ну уж в самую жару кеды наденешь. А тут тебе такие туфли — легко, мягко, тепло, — только по комнате, по полу то есть, и ходи — чудеса!
Гуляли на проводах долго, до самого утра, а под конец все стали целоваться с Прасковьей Тихоновной. Она, веселенькая, заплаканная, неестественно нарядная — в черном бостоновом костюме, еще с ватными плечами, в белой крепдешиновой кофточке и в новых комнатных туфлях, обнимала парней и с радостными всхлипами приговаривала: «Шпасибо… шпасибо… Век не жабуду…» И все-все испытывали радость с тихим пощипыванием в глазах за Прасковью Тихоновну — нет, радовались, конечно, не тому, что вот сколько лет человеку отбухало, пора на покой, а тому, что в дальнейшем у Прасковьи Тихоновны все так славно устраивается, по уму, если повторить трассовскую поговорку: женщина она крепкая, пожить еще хватит, пенсия нормальная — шестьдесят рублей для одной-то вполне хватит, а она тем более к сыну едет — какие уж там особенные траты! И просто замечательно, что квартира у сына в Минеральных Водах. Сибирь, тайга, конечно, хорошо, и воздух тут здоровый, но старому человеку все-таки лучше в тепле доживать, у фруктов.
Пожила она недельку в Майске и уже хотела сдать ключи от комнаты в домоуправление, но решила повременить: жалко стало. Здесь ее дожидались после полевого сезона бабушка с Витей, отсюда бабушку на кладбище проводила, отсюда Витя в Москву на учебу уехал — ее Витька, из этой комнаты, в саму Москву! — здесь каждая трещинка, каждая щель, как родня добрая. «Однако поеду пока так, в случае чего, письмо напишу, откажусь от комнаты, а пока пусть стоит». И уехала.
На трассу приходили посылки с яблоками и к ноябрьским и к Новому году, письма, в которых Прасковья Тихоновна все хвалила тамошнюю погоду, невестку хвалила и вообще свою жизнь. И вдруг в начале марта, перед самым женским днем, Прасковья Тихоновна вернулась в Майск и сразу же пошла в прорабство — проситься на старую службу. Там очень удивились ее появлению: «Тетя Паша, что случилось? Тетя Паша, да как вы это?» И она коротко объяснила: «Витя-то у меня хворает, помогать надо. Вот потружусь еще маленько». Анатолий Тимофеевич предлагал работу полегче — пойти в коменданты общежития, но Прасковья Тихоновна не согласилась, потому что где полегче, там и платят поменьше. На трассе сначала сильно сочувствовали ей, что пришлось оставить Минеральные Воды, и больного сына, и хваленую невестку, и приятную, без работы, жизнь. Но тут погнали новую просеку, заказчик — пятый участок — с шеи не слезал, да еще на болото вышли, просто все с ног валились… И постепенно вообще забыли, что Прасковью Тихоновну провожали на пенсию.
Но в апрельское полнолуние, когда особенно густ и свеж легкоморозный воздух, когда ночные костры затеваются не столько ради обогрева, сколько ради их горького талого запаха, поселяющего в сердце смутную, блаженную печаль, — вот тогда Прасковья Тихоновна и рассказала историю своей побывки у сына, живущего в южном городе Минеральные Воды.