— Оно есть, тетя Паша, но не ощущается. Какие наши годы, правда, Сережечка? Нам бы весело прожить — вот интерес получится. Скажи.
— В десятку целишь, подруга.
— Во, тетя Паша!
— Поговори, поговори. Давай мешай похлебку-то.
— Да она готова, сколько еще мешать!
— Для увара мешай.
В осиннике, густо пробившемся по ту сторону овражка, нежданно взрывается дикий, истошный крик: «Ка-ра-у-ул! На помощь! А-а-а!» Серега подпрыгивает и с открытым ртом пятится поближе к Прасковье Тихоновне. А по осиннику уже гудит мрачный, тяжелый бас: «Зарежем, зажарим, сожрем!»
— Лидка, давай миски на стол! Мужики идут.
Серега ненатурально кашляет, сует руки в карманы и отворачивается от Лиды.
Первой в овражек скатывается белоухая, черногрудая лайка, за ней вываливаются пятеро парней — пока они в удалении, невозможно угадать, что обозначено на том или ином лице, но все равно живо представляются неровные улыбки запалившихся людей, обильный, раздражающий пот, не умаляющий, однако, артельного озорства, черно-красные пятна на кадыках — и так возбужден их усталой веселостью воздух, что и стороннему передается некое приятное, завистливое беспокойство.
— Тетя Паша-а! Берегись!..
— Ну да. Я вот поберегусь! — ворчит Прасковья Тихоновна, отбиваясь от визгливо хохочущей лайки.
Серега заранее начинает улыбаться широко и приветливо, как давним приятелям, потому что привык, не смущаясь, легко сходиться с разными компаниями.
Парни рядом — вот они, — и в это время Лида приваливается к Серегиному плечу чересчур тесно, затем с преувеличенной игривостью обнимает за шею.
— Геночка, смотри-ка, какого ухожерчика разыскала! Взаимность с первого взгляда!
Геночка, парень с пунцовыми щеками и большим, губастым ртом, с темно-синими, скорее даже черно-матовыми глазами навыкате, деревянной журавлиной походкой приближается к обнявшимся, сбрасывает Лидину руку, резко, ладонью, разъединяет плечи:
— Как ты можешь, Лидия? Я же запретил тебе безобразничать!
Геночка тою же деревянной походкой идет к тепляку, прямоугольный, длинный, как фанерная мишень.
— Ох, ох, падаю! Ты мне муж, что ли, запрещать! — кричит Лида, но Геночка не оборачивается.
Серега, вскинув плечи, коротко распахивает ладони, на губы садится этакая победительно-свойская улыбочка: «Помилуйте, братцы! Я-то при чем, сами же видели».
Серегу окликают:
— Захаров, ну, как ты тут, нормально? Обжился? — Перед ним крепенький, ладненький, с острым сухоньким лицом парень в аккуратной ковбойке и тюбетейке. — Я — Дроков, бригадир. Анатолий Тимофеевич мне говорил. Будем работать вместе. Как настроение?
— А чо, в порядке.
— Прекрасно! А то, Захаров, я терпеть не могу, кто киснет. Надо энергично жить, собранно. Работы у нас непочатый край, ей нужны люди неунывающие, бодрые. Согласен?
— Ага. Я знаю: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…»
— Грубо, Захаров, шутишь. Грубо! Я этого не люблю. А в общем, обживайся, отдыхай. Смотри не подводи ни Анатолия Тимофеевича, ни меня. Мы тебе верим.
Затем Серегу берет под локоток и осторожно увлекает в сторону тощий, лысеющий верзила с рассеянно-надменным взглядом. Он нежно склоняется над Серегой и легонько тычет ему в живот большим пальцем и мизинцем, образующим этакую символическую мерку:
— Случайно не захватил? Знакомься: перед тобой Олег Климко, романтик, первопроходец, вполне порядочный человек. Что?! Нет, нет, только не это! Ехать почти из Парижа и не захватить гостинцев? Ты знаешь, мы с тобой поссоримся.
— Сейчас сбегаю и исправлюсь.
— Да, да, будь добр. Ближайший магазин — за первым углом.
Серега смеется — какой парень свой попался! И шутит понятно и простой совсем: может, даже в Майске где-нибудь встречались. Более того, он уже привязан к этому долговязому лысому тою мимолетной, неразборчивой привязанностью, без которой часа не могут прожить пустые люди, оказавшиеся в незнакомом окружении. Серега не отстает от Олега: смотрит, как тот переодевается, провожает к ручью, помогая облиться, рядышком устраивается, когда пришла пора ужинать. К этому времени Сереге кажется, что он давным-давно здесь, и он даже испытывает смутное удовлетворение от этого житья на новом месте.
Садясь за стол, Олег говорит:
— А теперь, Серега, потрудись представиться обществу: кто ты, откуда, что ты о себе думаешь?
— Думаю исправляться. Был плохим — буду хорошим. А вы теперь меня перевоспитывайте.
— Ах, вон как! Значит, на перековку? Ну, это мы с удовольствием. Ваня, перекуем оступившегося?