Сидящий напротив Олега парень в выгоревшей тельняшке, с чугунеющим от сытости крупным пористым лицом вздрагивает:
— А?
— На буксир возьмешь? Учти: у человека трудная жизнь. Рецидивист, медвежатник, а к свету потянулся, к знаниям. Ваня, будь другом, возьми. А то что подумают: герой, из тайги, и никого не перевоспитал.
— Трепись больше! — И Ваня снова затуманенным взором упирается в миску.
— Захаров, а ты бойкий. Это твой плюс. Но посмотрим тебя завтра, на просеке, — говорит Дроков, сменивший ковбойку и сапоги на тренировочную пару, но не расставшийся с тюбетейкой.
— Нет, я же серьезно. — Серега преданно взглядывает на Дрокова и простодушно помаргивает.
— Хм, люблю арапов! — жестко улыбается Дроков, морщинки тугими кольцами охватывают рот, ровные белые зубы крепко стиснуты, взгляд холоден и отсутствующ, как у человека, занятого чем угодно, только не происходящим.
— Леня, у тебя странная манера пугать трудом, который из тебя сделал бригадира и который, конечно, прекрасен. Может, Серега любит труд и с этой стороны неуязвим? Может, у него душа расстроена, может, ему главное — ее успокоить? А, Серега? Есть у тебя душа?
— Да, и очень большая, — отвечает Серега.
— Вот видишь, Леня. А ты — просека, просека…
— Ладно, ладно, Климко. Я тоже умею шутить, когда надо. Не мешай пищеварительному процессу. — И Дроков снова улыбается, но уже мягче, несколько расслабив пружины вокруг рта.
— А насчет души, Серега, лучше всего обратись к Геночке. — Олег уже опростал миску и сейчас пьет коричневое сусло — чай особой заварки. — Он большой специалист. Все объяснит и научит управлять душевными порывами.
— Не лезь, Олег! Собака какая! — Геночка благодушен после еды, под выпуклыми глазами розовые запотевшие пятна, блестят тяжелые губы.
— Передаст убеждения, взгляды, принципы, или, как когда-то говорили, принсыпы…
— Перестань, трепло плешивое!
— И самое главное: заставит уважать женщину.
— Заткнись, дурак! — Геночка хватает миску, замахивается, но ее перехватывает Миша Потапов, парень с пепельными усиками и каменными необъятными скулами, хозяин белоухой Шайбы.
Олег улыбается:
— Пожалуйста. Это, Серега, называется: поговорить по душам.
После ужина Прасковья Тихоновна вдруг бочком, бочком отодвигается от стола и неожиданно резво трусит к овражку, все оглядываясь, точно ожидая преследования. И в самом деле, по знаку Дрокова парни вскакивают и в полном молчании широкими прыжками настигают ее, молча же окружают, бережно подхватывают и легонько качают. Потом шепотом кричат: «Спа-си-бо!» А Миша Потапов венчает торжественным рокотом: «До утра терпеть можно. Спаси тебя бог, Прасковья!»
С нарочитою укоризной, улыбаясь при нахмуренных бровях, она говорит:
— Э! Э! Однажды расшибете старуху-то: воду бы на вас возить…
Потом Серега сидит возле Олега на нарах в тепляке. Геночка за столом читает письма, строго собрав лоб и выпятив нижнюю губу; что-то вырезает из журнала в своем углу Миша Потапов, время от времени примеряясь к стенке, почти сплошь заклеенной пляжными портретами девиц и дам, листовками управления гострудсберкасс, простенькими черно-белыми афишами. Шайба всякий раз, как Миша привстает, вскакивает и, с хрустом прогибаясь, зевает.
Заглядывает Дроков:
— Климко, Потапов и ты, Захаров. Раскисли туг? Айда во двор, мячик покидаем. Давай, давай, не расслабляться! Главное — форму не терять. Жду!
Миша уходит, а Олег будто и не слышит, удобно разместившись на нарах: под затылок подоткнута подушка, колени чуть не протыкают потолок, на груди устроена желтая прохладная гитара. И дымятся, зеленеют глаза, доверившись вечерней мечтательности.
— Однажды в Кустанае, Серега, мы собрались на день рождения. И мы купили бочку пива. В подарок. Представляешь? Кустанай, Кустанай… Эх, Серега!..
И таким нежным молчанием провожает Олег скользнувшее в сумерках видение Кустаная, что иной человек и усомнится: а есть ли более прекрасное место на земле, чем этот ветреный, пыльный и неприютный город? Впрочем, Олегу все равно, кто и как думает о Кустанае, да, пожалуй, и сам он ничего определенного о нем не думает — просто под воздействием сумеречной, сладко тревожащей прохлады размякает душа, готовая к восприятию прошедшего, как милого, щемяще-неясного облика за освещенным окном.
А вы стоите в темноте, над вами дрожат, колеблются листы клена; горячими, влажными глазами вы все следите за тюлевой занавеской, где вот-вот возникнет, мелькнет ее необыкновенный, смутно очерченный профиль; ваш воспаленный мозг с силой сосредоточится, чтобы помочь вам прошептать нечто путаное, страстное, самое важное — и вдруг вы счастливо обнаружите: вы ничего не скажете, вы думаете о бессовестных пустяках, но не стыдитесь их, а, напротив, ликуете, что-то высокое и главное в вашей душе сохраняется даже от вас и, неразглашенное, заживет самостоятельной жизнью, оберегая вас от дурных поступков и низких чувств.