— Что, Вовка, ног не чуешь? Находились? Ничего, теперь казак вольный — отдохнешь.
— Мам, ты помнишь, как с отцом познакомилась?
— Вот те раз! С чего это ты?
— Просто так, интересно. Спросить, что ли, нельзя?
— Можно, кто ж говорит? Да неожиданно больно. Мне вспоминать — два десятка скостить надо. Вот ведь что.
— Ну расскажи, мам, расскажи, если помнишь!
— Особого я тебе ничего не расскажу. Обыкновенно все было, как у людей. — Мать присела за стол и, как бы помогая рассказу, начала собирать на скатерти темными пожившими руками, сгребать в кучу минувшие, видимые только ей дни. — Я в пятидесятом в Майск приехала, по вербовке, завод строить. По стройкам-то я уже намыкалась, попутешествовала, и вот предчувствие было, что здесь — моя последняя. Приехала, пришла в кадры, а начальником там твой отец. Тогда, конечно, я этого еще не знала. Представительный такой, седой, орденские планки на груди.
Последняя запись в «трудовой» у меня на Урале была сделана, в мостопоезде, вот отец-то полистал книжку, прочел эту запись и спрашивает: «Надолго к нам?» Что в таких случаях отвечают? «Как понравится», — говорю. «Что-то, — говорит, — во многих местах вам не нравилось». Ну, я бойкая тогда была, слова прямо прыгали с языка: «Судьбу, мол, все ищу, да пропала куда-то. Может, и здесь ее нет?» Он тоже пошутил: «Здесь обязательно найдете. Вся судьба здесь». — «Коли так, — говорю, — значит, никуда не денусь».
Поселили меня в общежитие, а половину его занимали одинокие специалисты. И отец твой в соседях оказался. Каждое утро и каждый вечер видимся. Он обязательно поздоровается и спросит: «От судьбы известия есть?» Я каждый раз отвечаю: «Нет, но скоро, будут». И хоть я знала, что он одинокий специалист, все-таки как-то поинтересовалась: квартиру, мол, видно, ждете, без семьи-то здесь. «Нет, — говорит, — на роду мне написано холостяком жить».
И так мне его жалко стало: в годах, такую войну прошел, а поди, сам носки себе под умывальником стирает, как парнишка демобилизованный.
И жалость эта день ото дня меня все больше и больше разъедала. Участок наш как-то на массовку собирался, я насмелела да и говорю отцу-то, когда он снова про судьбу спросил: надоело, мол, ждать. От жданья кровь портится. Можно, мол, вас на массовку пригласить? Он посмотрел так зорко, подумал, «спасибо» сказал и поехал с нами на массовку.
День жаркий был, веселый, саранка уже зацвела. И гуляли мы весело. Отец твой только вдруг пропал куда-то. Нет и нет. Я чуть не заревела. А он саранки искал, принес букетик и мне, принародно, подает: все замолчали даже — ясное, мол, дело. Яснее дня. Я покраснела, конечно, да что там покраснела — сгорела со стыда. Но букетик взяла и в лес убежала, — мать и сейчас, много лет спустя, зарумянилась, смущенно опустила голову, сняла косынку и обмахнулась ею.
— А тебе сколько лет было? — спросил Володя.
— Так сколько… Двадцать шестой шел. Ой, хватит болтать-то, опоздаю. И что это тебя на расспросы сегодня потянуло? Вовка? Мне даже жарко стало, — мать задрожавшими руками повязала косынку и, видимо все еще не освободившись от воспоминаний, смущенно улыбнулась.
— Почему сегодня? И раньше спрашивал, да ты все отшучивалась: «Долго не находили друг друга…» Видишь, как интересно все было.
— Да, хорошо было, — вздохнула мать. — Как у людей, а может, и получше. Отец уж больно душевный человек был. Спокойный, добрый, и не подумаешь, что всю жизнь провоевал. Учиться меня заставил. Какой бы техникум без него был! И перед смертью, прощаясь, мне все говорил: «Вовку учи. Из последних сил, но учи».
— Мам… Ты извини… Ведь одной трудно было. Почему ты снова замуж не вышла?
— Глупости-то не болтай. Разговорился. — Мать рассердилась, встала, взяла с комода папиросы. — Больно много понимать стал. Не вышла, значит, так надо было. Тебя вот вырастила. Мать вдруг часто заморгала, сморщилась, постарела и ушла в коридорчик. Закурила там, громко, тяжело затягиваясь. Не заходя больше в комнату, сказала:
— Ты давай не полуночничай сегодня. Вовремя приходи. Пол вымой, цветы полей. Каникулы длинные, успеешь нагуляться.
— Ладно, мам. Сделаю. Счастливо.
Оставшись один, Володя долго рассматривал фотографию, стоявшую на комоде: на плотном матовом картоне были мать и отец, а чуть впереди них на высоком стульчике сидел наряженный в матроску, кудрявый, трогательно-пухлый ребенок — он, Володя. Мать говорила, что сфотографировались они за месяц до смерти отца. «Это он и зазвал меня. Как чувствовал. Пойдем да пойдем, пусть Зарукиных в полном составе запечатлят. А через неделю простудился — организм-то немолодой, не выдержал».