Настя заметила его и выбежала на крыльцо, в больших шлепанцах, в коротком халатике, с наспех закрученной косой, возбужденная дорожными сборами.
— Здравствуй, Вовочка! Очень хорошо, что пришел. Я рада! — Вчерашнее забыто, отступило под натиском праздничных, южных дум.
— Здравствуй, — растерянно сказал Володя. — И я рад.
— Я только на минутку, извини! Еще собираться и собираться. До поезда два часа, а папа копается и копается и меня заставляет. А так постоять с тобой хочется!
— Да-а, — протянул Володя, видя ее беспечно-отсутствующее лицо и понимая, что она уже уехала, уже на пляже и на мокром песке ее маленькие узкие следы. — Мне скучно будет, Настя.
— Я тебе напишу, обязательно напишу! Ну, ладно, Вовочка, до встречи. Подумаешь, какой-то месяц! — Настя прикоснулась к Володиной щеке губами и убежала.
После этого прощания его испугало обилие праздности, ждавшее летом. «Куда деваться? Умру со скуки! Так пусто стало. Пойду к Кехе, теперь что же… Объяснимся, но надо быть вместе. Вместе что-нибудь придумаем. Скажу: не дуйся, пожалуйста, пусть все по-прежнему станет…»
Дверь открыл Юрий Андреевич, отец Кехи, полный, лысеющий, с добродушно оттопырившимся брюшком. Кеха очень походил на отца: те же толстые тяжелые азиатские скулы — только у Юрия Андреевича черты эти смягчались возрастом, несколько оплыли и были нездорово-мучнистого цвета, что выдавало человека кабинетного, отвыкшего от свежего воздуха.
— А, Володя. Добрый вечер, — Юрий Андреевич посторонился, пропуская гостя. — Проходи, проходи. Ты весьма кстати.
Кеха стоял у окна, и лучи заходящего солнца разбивались о его плечи, и оседала на них золотистая пыльца. Лица его против света Володя не разглядел.
— Скажи, пожалуйста, Володя, — Юрий Андреевич придвинул ему стул. — Что у вас в походе случилось? Иннокентий сам не свой и меня замучил…
— Папа! Ну зачем ты? Сразу с порога начал. Разве можно… — Кеха замолчал, отошел от окна, сел напротив Володи, отводя пасмурные, недовольные глаза.
«Хотел сказать: „Разве можно при постороннем“. Ему страшно неприятен мой приход. Ничего, перетерпишь, мне тоже не сладко. А про „постороннего“ я еще спрошу». Володя пожал плечами:
— Ничего вроде не случилось. А что такое?
— Я полагаю, Володя — твой друг и может принять участие в разговоре. — Володя быстро и благодарно кивнул. — Позавчера я сказал Иннокентию, что его дед — белогвардейский офицер. Погиб под Юрьевом, в двадцатом году. Мне всегда было больно сознавать, что отец — враг нашего строя и, в сущности, был обречен на гибель. Время помогло забыть эту боль, и я не хотел бередить ее бесплодными воспоминаниями. Теперь Иннокентий не дает мне покоя: почему ты молчал, почему, видите ли, не посвятил его в эту семейную драму. Скажи, Володя, вы говорили об этом в походе?
Володя глянул на Кеху, смутился:
— Н-не помню…
— Так, так, — Юрий Андреевич прошелся перед мальчиками. — По всей видимости, говорили. И конечно же мысль о деде-белогвардейце у партизанской могилы произвела на вас тяжелое впечатление. Так, так.
— Папа! При чем здесь: говорили, не говорили! Важно только одно: ты мне не говорил столько лет! Боль не хотел бередить! А мне знаешь сейчас как больно?!
— Отчего же больно, дружок? Даже тень твоего деда не коснулась тебя. И слава богу! И потом, что бы изменилось, если бы я сказал тебе раньше?
— Не знаю. Может быть, я по-другому бы относился к жизни. Может быть, я по-другому относился к тебе. Во всяком случае, я понял одно: если отцы что-то не рискуют говорить детям, значит, они стыдятся чего-то в прошедшем, значит, боятся суда своих детей.
— Слова, дружок, слова. В свое время ты бы все узнал. А стыдиться мне нечего. Как говорили когда-то, дети за отцов не отвечают. Я за своего не отвечаю, и ты можешь сделать то же самое, размышляя о моей жизни.
— Неправда! Еще как отвечают! Дед — твой враг, и ты вражду эту не забывать должен, а и сыну, и внуку о ней рассказывать! Чтобы помнили, чтобы в крови это было! Вот как ты отвечаешь! И стыдиться есть чего: твой отец, а ты его забыл, нарочно не вспоминал. Пусть белый, пусть враг, но он — твой отец, а ты столько лет ни разу не заикнулся. Хорошо будет, если и я тебя потом даже словом не вспомню? Хорошо?