— Он валидол сосал, я вот не выспался.
— Значит, поссорились?
— Вроде нет. Он ночью пришел ко мне, сказал: «Я не заметил, как ты повзрослел. Извини. И поэтому отныне предлагаю полную откровенность: я готов обсуждать с тобой любые вопросы. Надеюсь, и у тебя возникнет такое желание».
— А ты?
— Я согласился… Хватит об этом, а?
— Пожалуйста, — равнодушно-вежливым тоном ответил Володя.
Они пришли на речной причал проситься в грузчики. Грузчиков нанимал представитель орса, безбровый, рябой дядька, дневавший и ночевавший на причале. Он долго разглядывал Володю и Кеху голубовато-мутными от недосыпания глазами.
— Восемнадцать есть? — Голос у него оказался мягким, хрипловато-ласковым.
— Пока нет, — сказал Кеха.
— Но мы сможем, мы выносливые, — заторопился Володя, испугавшись, что не возьмут. Кеха сунул ему кулак в спину.
— Не имею права, ребята. Хребет сломаете, — дядька дернул красными надбровьями, захохотал: — А лечить кому? Карману моему? — Зубы у него были белые, крупные и рассажены поодиночке. «Ужасный врун», — подумал Володя.
— Чо же, мамки не кормят? Или силенку девать некуда? — Дядька снова захохотал.
— У нас тут план один есть. Мы накопить решили, — с искательной улыбочкой — самому было противно — заговорил Володя, но Кеха опять оборвал тычком в спину:
— Надо нам.
— Значит, и у вас головы от планов кружатся — о-хо-хо! Мне бы, ребята, ваши планы — одни бы премии получал. А с моими, глядишь, с работы снимут. Ладно, — дядька нахмурился, взял со стола полевую сумку, — подождите тут секунду. Договоримся.
Кеха сидел, опустив голову, толстые губы его подрагивали, потом нижняя вытянулась, чуть отвисла, сообщив лицу этакое брезгливо-снисходительное выражение.
— Да, Вовка, несет тебя без оглядки. И просить не надо — всю жизнь расскажешь. Зачем тебе это?
— Я же сочувствие у него вырывал. Чтоб наверняка было, — Володя покраснел, смешался и тотчас же разозлился, что Кеха пристыдил его, и пристыдил правильно. — Знаешь что! Говорю, как умею и как хочу!
— Пожалуйста, только не при мне.
— Ничего, перетерпишь.
Кеха замолчал.
Эту жалкую манеру — соваться с откровенностями к первому встречному — Володя знал за собой давно, но никогда не задумывался, откуда она берется: тянуло за язык, подмывало.
Он понимал иногда, что характер у него дурацкий, никудышный, вовсе никакого характера нет, а есть некое странное устройство, сделанное из случайных желаний, глупостей и неудержимого стремления кому-то подчиняться, кого-то любить, кому-то верить, — но понимал он все это не с тою холодною ясностью, которая требует переделок натуры, а смутно, наплывами, с долею истерического равнодушия: «Ну и пусть, пусть! Какой есть, и ладно!»
В ряду смутных и редких догадок о собственном душе-устройстве была одна, особенно неприятно действовавшая на Володю: «Конечно же, я никто. Никому не могу противиться. Раз — и за Настей бегаю, раз — и Кехе в рот заглядываю за каждым словом. Почему, почему мне никто не подчиняется? Никто не ищет моей дружбы? Всегда я первый! Слабый, значит, неинтересный! — выходило так уж горько, несчастно, что обязательно всплывало какое-нибудь утешение: — Нет, просто самому мне ничего не надо, лишь бы Настя или Кеха радовались мне, нуждались во мне — вот тогда я и рад, — и он незамедлительно умилялся этою самоотверженною мыслью: — Да, да, я их очень люблю! И больше ничего не хочу знать!»
Вернулся рябой дядька, хлопнул на стол две пары брезентовых рукавиц:
— Теперь так, ребятки. Беру я вас, но незаконно. Кто ни спросит, говорить, что полные граждане. Ясно?
Кеха спросил:
— А как платить будете? По закону или как?
Рябой рассмеялся:
— Хват какой. Сколько сделаете — столько получите. Аванс могу выдать, — он расстегнул полевую сумку.
— Не надо, мы уж враз. Но все-таки сколько получать-то будем?
— Не обижу, не бойся. Дам вам баржонку — помаленьку ковыряйтесь. Ну, пошли…
В трюме «баржонки» сыро, затхло, темно, лишь под люком ошметок света, да слабо белеют ряды мешков с сахаром и солью. Володя, разглядев их, ужаснулся:
— Елки-палки! Тут на год хватит. Тоже мне «баржонка» — линкор целый.
Кеха сдернул мешок:
— Слева — сладко, справа — солоно. Давай, Вовка, горб. Начали.
— Кеха, на год, говорю, хватит.
— На год так на год, по воздуху не перелетят. Горб подставляй.
Володя охнул под тяжестью мешка и, неверно покачиваясь, вступил на трюмный трап: мешок тянул назад, сползал со спины. Володя согнулся — чуть досок лбом не задевал — теперь мешок придавливал его, напирал на затылок — все трещины и сучки трапа разглядел Володя, пока не вылез на свет божий и бегом, бегом под безжалостными толчками груза к брезентовому навесу на берегу — «тух!» — с глухим стоном рухнул на землю мешок. Володя выпрямился, чувствуя, как тянущий хруст наполняет поясницу. Постоял, желая продлить передышку. Нехотя, с утренней ленцой покачивалась вода, ее слабое дыхание оставляло на песке полоску прозрачной, сахарной пены; у того берега, в отраженной тени сосен, насторожились лодки с рыбаками, их головы прикрывала, грела крыша из солнечных дранок — Володя вздохнул: «Клев сейчас должен бы-ыть! Елки-палки!»