Как вынес пятый мешок, он не помнил — память изошла горячими ручьями пота, спину скреб соленый наждак, вся слабость скопилась в горле, хотелось реветь — ох и сладок же был затхлый покой трюма, где он сменил Кеху, сладок и тревожен: «Хоть бы Кеха упрел, как я, подольше, подольше бы отдохнуть!»
Конечно, Кеха очень устал: запаленно, надсадно дыша, привалился к мешкам, долго вытирался подолом рубахи, и Володя уже подумал: «Сейчас скажет: давай плюнем, поищем чего-нибудь полегче», — но Кеха заправил рубаху, потряс кудрями, как бы окончательно освобождаясь от слабости:
— Пошли поедим.
К причалу сползлись катера, буксиры, самоходки, куцые безмоторные баржонки и присосались к его черно-смоляному брюху. Сухо трещали лебедки, звенели причальные краны, надрывался хор гудков — над всеми этими механическими звуками возносилось нервно-радостное, живое:
— Эй! Берегись, сторонись! Эй!
Володя едва увернулся: мимо проплыл смуглый потный человек с кулем цемента на плечах; он оттолкнул Володю злым, черным глазом, выдохнув: «Эть!»; следом надвинулась мощная рыжая грудь, громадный куль пропадал среди вспученных белых бугров. «Зашибу, пацаны!» — тонко и высоко пропел голос. Неумолимое движение блестевших напряженных тел рождало странный обман зрения: плетеные двужильные тросы кранов, лебедок вдруг зачернели тонко, ниточно — живая, древняя сила мышц заслонила могущество металла.
— Во дают, а! — сказал Володя. — Мы козявки, мухи, куда лезем, спрашивается?
Из-под взмокших, слипшихся кудрей Кеха глянул на него неприязненно и устало, покачал головой, думая видимо: «Не зуди, ради бога!» — но смолчал. Володя же, вспомнив соленую, глухую жару, нависшую над трюмом, бесконечные ступеньки трапа, вовсе сник и слабо, невнятно бормотал: «Ну влипли, елки-палки, вот влипли!» А после обеда, когда дурное настроение усилилось под гнетом сытости, он затих на травке и поклялся, что пальцем не шевельнет, хоть режь его, жги, он в конце концов не автопогрузчик. Кеха рассмеялся:
— Вовка, ты вчера ружье поминал. Говорят, в «Спорттовары» привезли. Штучные и почти бесплатно.
Володя только повел сонными, умирающими глазами.
— Вообще-то лежи. На рогатки мы уже заработали. Куда нам больше?
Володя не шевелился. Кеха встал, потянулся и пошел к конторе. Оттуда он принес два мешка, на живую нитку переделанных в капюшоны, и голубой листок, выдранный из амбарной книги, с аккуратным столбиком расценок. Кеха, приподняв Володину голову, быстро нахлобучил на нее капюшон:
— Ну ты, работничек, слушай. Тонну сахару, то есть двадцать пять мешков, на берег — и в кармане шесть рублей. Сто мешков — почти четвертная. Вовка, давай на баржу! Десять дней, и мы снова интеллигенты!
— Серьезно? — голос у Володи осел, охрип от жаркой послеполуденной дремы. — Нет, тогда другой разговор! Другое дело!
Володя в считанные минуты понял, что скоро только сказка сказывается — сотый мешок спрятался где-то в трюмном мраке, кровавый пот прольешь, пока доберешься. Тем не менее, кряхтя над каждой ступенькой трапа, Володя говорил:
— Ничего, ничего. Выползу, а вместе со мной двадцать четыре копейки — тяжеленные, елки, какие! Та-ак, помаленьку, копейку к копейке, — и от этих натужных подсчетов ему становилось легче.
И позже, когда бригадир грузчиков прокричал дневной смене: «Шабаш!», Володя держался молодцом, хотя желанную норму они так и не осилили. Он отошел от навеса, долго разглядывал серую гору мешков, наконец восхитился: «Все-таки здоровая груда, а, Кеха?» — и тотчас же ощутил, как упруго взбухли под рубахой мускулы — жаль, постороннему глазу незаметно.
— Ты знаешь, проветрюсь, пожалуй, — Володя быстренько стянул рубаху. — Ух, замечательно! — он согнул руки этакими кренделями, резко втянул живот и валко, мерно зашагал — удивительно, почему не прогибалась земля под грузом этого мощного здорового тела?