— Попробуйте! — Кеха увернулся от толстой мощной руки и ударил головой молодца, норовя попасть в подбородок.
Володя же упал — нет, не в беспамятстве, никто его не сшиб, не толкнул — упал со страху, и самое главное, что, падая, он ясно сознавал свою трусость, даже успел мгновенно подумать: «Ну что же я делаю!» — но с необычайным проворством отполз в сторону, вскочил, жалко согнувшись и закрыв голову руками, побежал, получив для ускорения мягкий, презрительный пинок. Он бежал, приговаривая вслух: «И ладно, и ладно!» — про себя понимая, что нельзя, нельзя так убегать, позор, Кеху там бьют, но никакая сила не заставила бы его повернуть. Он увидел спускавшегося с причала мужика в форменной фуражке речника и бросился к нему.
— Товарищ шкипер! Помогите! Там человека бьют! Помогите!
— Где? — Мужик неторопливо осмотрел Володю, затоптал окурок.
— Пожалуйста, пойдемте! Быстрее!
Мужик неохотно пошел за Володей, поддергивая черные, в масляно-пыльных пятнах, штаны.
— За что бьют-то?
Володя не ответил: навстречу брел Кеха в распластанной до пояса рубахе, с разбитой бровью и взбухшими, кроваво-синими страшными губами, которые он то и дело осторожно промокал рукавом.
— Ты, паря, дуй в здравпункт. Бровь-то, поди, зашивать надо, — посоветовал шкипер и свернул к причалу. — Я теперь не нужен вроде?
Володя спросил:
— Говорить больно? А меня знаешь как шибанули? Думал, поясница напополам. Я сразу понял: позвать кого-нибудь надо. Три битюка таких, — он потихоньку покосился на Кеху: «Может, поверит, может, обойдется?»
Кеха еще раз промокнул губы и, еле ворочая ими, сказал:
— Ты подонок, свинья.
Колючий, жаркий воздух ударил Володе в горло, он задохнулся, заломило в носу — как после нерасчетливого долгого нырянья — и расправилось, заспешило съежившееся было сердце. Володя отстал, долго тер, до радужной рези, глаза, чтобы только не видеть, как неверными ногами уходил Кеха, с каждым шагом стирая с земли его, Володю.
Серега
Олег садится, вытянув ноги почти до двери, распрямляет спину и серьезным, ласковым голосом окликает:
— Геночка! Опять пишут?
— Прямо сплошные глупости. — Геночка окружен конвертами, листками, горящее лицо в широченных плоских ладонях, будто выструганных из сосновой доски, — с тыльной стороны они обильно покрыты белесо-желтоватой шерсткой. — Но они у меня попомнят!..
— Поучают, требуют? Или ругают?
— Хуже. Они меня стыдят. Понимаешь, я должен стыдиться! У нее больное сердце, так она считает, что из-за меня. Я должен учиться, я довел, потерял всякую человечность! Не-ет, они меня доведут!..
— Каковы, а? Жуткие люди, Геночка. Но ты не сдавайся. Это, Серега, родители его терзают.
— Вот точно, Олег. Именно терзают! Ведь знают, что не отступлю — все равно позлить надо. Ты же видишь, Олег, что я прав, и они, безусловно, видят — неглупые же люди! А все равно подняться над собой не могут.
— Кошмар, Геночка! Сущий кошмар! Отвечать будешь?
— Обязательно!
— Тогда, пожалуйста, поклонись от меня. Мол, кланяется мой товарищ Олег Климко, он мне сочувствует, но считает меня выдающимся идиотом.
— Ой, господи, Олег! Как ты можешь?! Ты же знаешь, как для меня это серьезно!
— Конечно, знаю, еще бы! Действительно, лучше сделаем по-другому. Напиши: от меня, мол, отрекитесь, пока не поздно, а усыновите его, Олега Климко. Он, мол, ничего не имеет против.
— Олег, не базарь! Противно!
— Геночка, помни: смех смехом, но место чокнутых должны занимать умные, положительные люди.
— У-у, собака какая! — Геночка трясет головой, волосы желтыми длинными сосульками нависают на уши, напрягаются, пучатся глаза, словно управляемые каким-то внутренним механизмом.
— Один-ноль, Геночка. Я даже не оскорблен. Слышишь, звенит — это у тебя что-то прокручивается в затылке.
Вжжик! Пах-тарарах! Олег едва увертывается: пластмассовая коробка из-под домино разлетается вдребезги.
— Видишь, Серега? Разве тут соскучишься? Ну ты, кретин, ковбой, пробросаешься такими кусками.
Серега смеется.
— А ты заткнись! — говорит ему Геночка. — Еще ты смеяться будешь!
— Что, нельзя, да?
— Можно, если по шее хочешь!
— Я таких до Москвы ставил, понял?
Геночка вскакивает, выпячивая грудь.
— Сейчас закувыркаешься. До Владивостока.
— Геночка! — Олег швыряет в него подушку. Ты ужасно негостеприимен. Новый человек, хлеб-соль, а ты с кулаками!