Отец говорит обычным голосом:
— Геннадий, ты без меня не убегай. Вместе пойдем. Я сегодня с утра.
— Я не пойду в школу.
— Брось, Генка! Утро вечера мудренее, а ты опять ерундишь.
— Нет, я пойду искать работу.
— Очень мило с твоей стороны! Какую?
— Какую-нибудь, мне все равно. Просто надо работать.
— Вот, Соня, пожалуйста! Теперь нам можно перейти в иждивенцы. Сын прокормит.
Софья Матвеевна, пристанывая, пошатываясь, выходит из спальни. Бигуди улитками выглядывают из аккуратно накрученных волос. У нее печально-отсутствующий взгляд, она со страдальческим удовольствием находит, что совершенно разбита, а поэтому можно слабым-слабым голосом произнести:
— Что ты, Сенечка! Ты недооцениваешь нашего Геннадия. Он не только прокормит нас, он похлопочет — и в приют устроит, ну, знаешь, где ненужных родителей содержат. Он же нас завтра из дому выгонит, мы же мешаем, а ему надо жизнь устраивать. У нас ведь необыкновенный сын! Благодарный, чуткий, нежный!
— Зачем ты встала, Соня? Ты же очень нездорова, поди, поди в постель!
— Ничего, Сенечка. Хуже не будет. Как я могу лежать? Мне же очень интересно, как он будет издеваться над нами. Сгораю от любопытства.
— Почему издеваться, мама? Трудно, да, поговорить серьезно? В чем вы меня обвиняете? Украл, убил, поджег? А всего-то навсего я хочу быть самостоятельным. Нельзя, да?
— Ты хочешь бить баклуши, повесничать — вот чего ты хочешь!
— Я сказал: пойду работать.
— Кому ты нужен? Нужно что-то уметь, а ты? Твоя работа — ученье, неучем даже мостовую бить не пустят.
— Не кричи на меня! Успею, выучусь. Я жизни хочу учиться, а не «а» плюс «б».
— О боже, какой ты упрямый, грубый мальчишка! Пустой, тупой, поэтому и учиться не хочешь!
— Соня, извини. Одну минуту. Должен сказать, Геннадий, вряд ли ты куда-нибудь устроишься! Ты же невыгодный работник, тебя же обязаны занимать не больше шести часов. Очень неохотно берут таких, я знаю.
— Подожди, Сеня. Дело совсем не в этом. Это же распущенность, жажда легкой жизни. Ему же охота тротуары клешами чистить, а работа — так, чтобы на карманные расходы было. И ни о чем не думать, лишь бы небо коптить. Я наблюдаю, вижу, чего им хочется: приемник на шею, плясать с утра до вечера, пить вино, хулиганить. И он такой же, такой — вот в чем весь ужас!
— Нет, нет! Нет! — кричит Геночка. — Все неправда, вы даже выслушать не хотите. Вам все неинтересно — презираю! Почему только вы правы, почему вы все за меня знаете?!
— Не могу больше, Сеня, не могу! Гена, сынуля, за что ты нас?.. Мы тебе дали жизнь, все дали. У нас же ничего нет, кроме тебя, Гена, ну за что, за что ты так! — Софья Матвеевна вдруг рушится на колени, неторопливо-крупные слезы — по белому лицу, сутулятся, дрожат полные плечи, лунатически что-то ищут в воздухе протянутые руки.
— Мама, не надо! Мама!.. Это нечестно, пожалуйста, встань! Мама, я все равно не могу по-другому!
— Довел, довел, подонок! — исступленно бормочет отец, поднимая Софью Матвеевну. — Тунеядец, бандит! Даже хуже! Мать и для бандита священна. Выкормили, называется, вырастили!
— Не надо вашего дома, вашей еды! Ваших противных сцен! Не хочу-у! — не выдерживает взрослое Геночкино сердце, и он рыдает, рыдает — до икоты, хватает шапку, пальто и — в красный, яростный, соленый туман, на улицу.
А на дворе ранний апрель, неспешное утро, когда уже не темно, но и не светло — сине, дымчато, неясно; оплывшие тонким, пузырчатым ледком сугробы; черные, одиноко-веселые тополя; загустевший воздух с сытою, пахучею силою втискивается в горло и затопляет грудь, превращая ее в необычайный сосуд с прозрачною влагой — в ней трепещет, бьет крылами, плещется неистовое сердце.
Поначалу Геночка не слышит его, вообще ничего не слышит — слезы, бег, внезапные, странные слова: «Прокляну, прокляну!» — невыносимая боль в затылке, в висках, она оседает в душе холодной, мгновенной ясностью. «Ну что же я? Ведь правда, роднее нет! Мама, мамочка, прости, целую. Вы у меня тоже одни!» И здесь же, растворенные в этом клокочущем чувстве вины и раскаяния, его обида, его правота, его уже неутолимая гордыня, вечный грех: я сам, я сам, я есть!
Полдня он провел у щитов с объявлениями — одно предложение заманчивее другого: требуются бойцы в военизированную охрану (форма, общежитие, зарплата, винтовка на плече, ночь, проявленное мужество и — пожалуйста: ценный подарок, орден, известность, смущенные, виноватые лица родителей рядом с ним на всех фотографиях — чуть не просмотрели героя); требуются мужчины в лесную авиацию, в районы Крайнего Севера, их приглашают охотиться, рыбачить, копать землю, валить лес, разводить черно-бурых лисиц, с ними с удовольствием заключат трудовой договор, заплатят подъемные, с радостью помогут перевезти целую семью и чуть ли не задаром построят впоследствии дом. Требуются, требуются, требуются!.. Но везде зловещая оговорка: «Не моложе восемнадцати лет».