— Про что? — удивляется он.
— Ну вообще. Что же так-то идти!
— Ты давно здесь?
— С полгода.
— Из Майска, что ли?
— Ну да! Из Новосибирска.
— Понятно. «Едем мы, друзья, в дальние края!» Романтика, да?
Лида смеется:
— Ага, в самый раз! По указу я.
— Интересно. Тунеядка, что ли?
— Да нет. Считается, что мальчиков сильно любила…
— Конечно, брюнетов?
— Угадал.
— А я такой: всегда угадываю.
Серега снова обнимает Лиду, крепко так, уже уверенно.
— Ну, привет, май дарлинг. — Она сильно, кулаками, отталкивает его.
— Как, как?
— Май дарлинг. Это по-английски значит: «мой дорогой», — с некоторой гордостью объясняет Лида.
— Скажи, не знал! А по-испански умеешь?
— Не лезь.
— А кто лезет — покажи, убью!
— Да ну, не смешно. Не лезь, говорю! Пошли назад.
— Ты чо, как не родная?
— Родня нашлась, смотри-ка! Пошли.
— Ни-че-го не понимаю! Зачем же шли?
— И не поймешь. Свежим воздухом подышать, ясно?
— Ясно. — Серега до тепляка разочарованно молчит.
— Обиделся?
— Было бы на кого.
— Обиделся, вижу. — Лида, как-то странно посмеиваясь, вдруг обнимает Серегу и быстро-быстро целует — в щеки, в нос, в шею — и убегает в палатку.
В тепляке горит «летучая мышь», за столом над книжкой спит Ваня Савельев, уложив чугунную голову на кулаки; Миша Потапов шепотом разговаривает с Шайбой и кормит ее сахаром; после каждого куска она с тихим визгом облизывается и стучит хвостом; не спит еще Геночка, дожидаясь Серегу. Посмотрев на него, Геночка яростно плюется. Сереге смешно: будет знать, как разоряться! Он блаженно размещается на нарах, не подозревая, что все лицо у него в губной помаде. А у Геночки неистово колотится сердце и жарко-жарко кружится голова. «Ну как же полегче мучиться, как же?! Неужели легче нельзя?!»
Геночка подсчитал, что за шестнадцать лет родители потратили на него около восьми тысяч рублей, разумеется, не только на прокорм, но и на платье, кино, книги, мороженое — одним словом, столько понадобилось денег, чтобы он превратился в нынешнего, неистово принципиального молодого человека. Если высылать по семьдесят рублей в месяц, то ему понадобится десять с лишком лет, чтобы погасить долг родителям, а Геночка мог пока слать только по тридцатке, мечтая лишь с достижением стопроцентных надбавок значительно увеличить ежемесячный взнос. «Жалко, конечно, — думал Геночка, — что так долго ждать, но все равно, пока не рассчитаюсь, ни слова».
Леня Дроков, съездив как-то в Майск, собрал бригаду и, показывая на Геночку, сказал:
— Вот он позорит всех нас. В комитет пришло письмо от его родителей: просят воздействовать на его сознание — не пишет ни строчки. Они переживают, волнуются, не знают даже, жив ли. Нельзя так, Геннадий. Стыдно! Кто будет думать о родителях, как не дети? В общем, бригада обязывает тебя раз в десять дней писать отцу и матери. Я лично буду проверять.
— Проверяй, но писать я не буду. Видишь ли, Леня, я в принципе против родителей.
Дроков ошалело глянул на Геночку.
— Да, да. Против. Они думают, что можно с детьми обращаться, как с вещами: захочу — туда поставлю, захочу — туда. Пока я не верну все деньги, потраченные на мое воспитание, я не буду ни писать им, ни навещать. А вот когда расплачусь, пожалуйста, поеду к ним. И возможно, я снова полюблю их, но по-другому, как очень близких товарищей, друзей.
К Геночкиному рассуждению отнеслись разно. Дроков сказал: «Ты мне хреновину не городи, не будешь писать — заставим. Не сами, так через комитет. Бригаду позорить не дам». Олег Климко молча покрутил у виска указательным пальцем; Прасковья Тихоновна вздохнула: «Беж души ты, Генка! Да у всех у вас сердца-то не больно много». Миша Потапов, выросший в детдоме, только пожал плечами — кто, мол, их знает и разберет, этих отцов и детей; а Ваня Савельев, бывший крестьянин, даже посочувствовал Геночке: «Что ты, Дроков, накинулся? Парень деньги шлет аккуратно, куда лучше? Без писем обойдешься, а вот без денег попробуй!»
Так или иначе, но Геночка еще долго упрямился и не писал домой, а сдался лишь при появлении на трассе Лиды — как-то внезапно и бурно подобрела и отмякла Геночкина душа…
Час очень ранний, еще не кипит вода в котле, а Прасковья Тихоновна уже колотит в дверь поварешкой.
— Мужики! Эй, мужики! Автолавка!
Выскакивает Дроков в сапогах на босу ногу, в длинных футбольных трусах, в ядовито-желтой майке.
— Здравствуй, Спиридонов! Мало спишь! Но это хорошо. Интересное что-нибудь есть?