— Так, Леня, не одни вы под планом ходите. Тороплюсь. А интерес у меня какой? Один интерес — ассортимент, — отвечает крепкий, с ласковым круглым лицом мужчина, сидящий на подножке горбатого, пузатого фургона.
— Не темни, Спиридонов. Сквозь стены вижу — в заначке трикотаж везешь.
— Да ты что, Леня? Хоть бы квартал кончался, может, и подкинули бы. А так откуда? Разве отказал бы, тем более тебе?
— Зря туман напускаешь, Спиридонов. Надо дороже, заплатим.
— Вот ты какой, Леня. Что, я себе враг, заработать не хочу? Было бы!
— Ваньку валяешь, ну, черт с тобой. — И Дроков с Прасковьей Тихоновной начинают выбирать продукты для общего котла.
— Он же еще и конфузит. — Спиридонов обиженно сопит, зорко следя за мешками, которые выкидывает Дроков.
К фургону подходят Миша Потапов, Ваня Савельев, Лида, с тщательным любопытством заглядывают внутрь, ища среди товара что-нибудь редкое и необычное, и в занятии этом находят большое удовольствие. Ищут, однако, напрасно и, надо сказать, знают наперед, что напрасно. Спиридонов, помимо обязательных круп, муки, тушенки, сахару и соли, возит очень скудное имущество.
Спиридонова, по привычке, спрашивают: есть ли фонарики, кеды, сапоги, охотничьи ножи, лыжные костюмы, третий номер дроби, шоколад, духи, авторучки — на что он коротко вздыхает:
— Не поступали, ребята. Не отпускают все.
И приходится Ване Савельеву купить немыслимо-безобразную крепдешиновую косынку, купить про запас, до поры, пока не придет к кому-нибудь свататься; Мише Потапову большому любителю сладостей, отпущен громадный кусок конфет-подушечек, есть не переесть. Лидой приобретена пластмассовая пудреница; тоже не от нужды, а благодаря ласковому совету Спиридонова — нет, не зря слывет он в орсе замечательно толковым работником, умеющим, как никто другой, выполнять план при неходовых товарах, что и поощряется нередко в служебных приказах.
Все — подписаны накладные, путевой лист, надо уезжать, но Спиридонов чего-то тянет — ходит вокруг фургона, пинает шины, отколупывает грязь с номеров. Затем, посмеиваясь, как давеча посмеивался в разговоре с Олегом, вроде виновато, но в большей степени нагло зовет Дрокова:
— Слышь, Леня. Так уж и быть — тельняшечки тут у меня есть. В северном исполнении. Чистая шерсть.
— Зря темнил, Спиридонов. Я же всегда чувствую.
— Подожди. Тут видишь… Друг один устроил, даром же не будет. По рублевке накинуть придется.
— О чем речь? Эх, Спиридонов! — Дроков деловито объявляет: — Ребята, есть шерстяные тельняшки… Всего на рубль дороже. Как будем?
— Брать.
И вот все наряжены — обновки столь просторны и длинны, что вид у ребят несколько странный, а точнее, потешный: хоть сейчас выставляй в огород ворон пугать — видимо, люди в «северном исполнении» трикотажным фабрикам представляются только богатырями; а впрочем, здесь, наверное, новое коварство Спиридонова: некуда сбыть большие размеры. Дроков расстроенно спрашивает:
— Меныне-то нет, Спиридонов? Это же ночные рубашки, пижамы, какого ты хрена?
— Леня! Если бы я выбирал! Сам понимаешь. Конечно, если не подходят, и брать не надо. Уж охотников поищу. А веришь, думал обрадовать вас!
— Обрадовал.
Хохочет, заливается Олег Климко — ему одному тельняшка пришлась впору, разве чуть великовата в плечах, теперь он ходит кандибобером перед жалкими, поникшими фигурами и тычет пальцем:
— Господа адмиралы! На флаг равняйсь! Ты, Дроков, — Ушаков, ты Геночка, конечно, — Нахимов, а ты, Миша, — Макаров. Клубу знаменитых капитанов, ура-а! — И снова заливается — жердь, верста коломенская, обормот.
Но веселится он недолго, мешает Прасковья Тихоновна:
— Леня! Мужики! Да что вы горюете? На базу вернемся, я вам мигом перешью. И думать нечего — берите!
— Тетя Паша, точно? Ну, живем! Понял, Олег?
Он пристает теперь к Прасковье Тихоновне:
— Тетя Паша, а ты чего не меряешь? Ты же кок, как же без тельняшки? Давай меряй лучше. Не жди, пока Дроков скажет — бригаду позоришь.
— Э-э, понесло! На старости буду вот тебе выламываться. Это я Вите пошлю. Хоть и тепло там, а в сырую погоду хорошо будет.
— Тетя Паша! Умоляю, померь. Пожалуйста! Вдруг пойдет, все таборщицы на трассе с ума сойдут от зависти. Как в музей ездить будут. Тетя Паша!
— Мужики! Угомоните вы его. Вот ведь дурь-то из тебя прет!
— Очень прошу, тетя Паша. На коленях. Если пойдет, дарю еще одну.
— Да ну тебя!
— Тетя Паша…
— А, черт с тобой! — Прасковья Тихоновна натягивает тельняшку: она ей до колен, рукава болтаются почти у земли, нелепо выглядывают черные сатиновые шаровары и стоптанные ичиги, а сверху, в вырезе, — серая вигоневая кофта. Румяные бугорки возле носа заметно напрягаются — Прасковья Тихоновна еле сдерживает смех. Олег восторженно ахает и опускается на колено.
— Тетя Паша! Ты не кок, ты восточная женщина! Ай, ханум, тетя Паша!
Ребята потихоньку посмеиваются.
— Давай громче, мужики! — Прасковья Тихоновна неожиданно вскидывает руки и, колебля свисающие рукава, плывет вокруг Олега, в платочке наискосок, подмигивая, прицокивая — Асса! Асса! Асса, прости господи! — и сама смеется пуще других.
Серега Захаров в сторонке с угрюмостью следит за веселой куплей-продажей: он бы сам, за милую душу, примерял бы и чудил, но денег ни копейки, с неба не свалятся, а занять, так кто займет? С бухты-барахты, первому встречному не занимают. Вспоминается ему Женечка, тоже наряженная в тельняшку с треугольным вырезом, вспоминаются и угощение в ее доме, загородная прогулка, горчичная поляна, Женечкины слезы. Воспоминание это пробуждает в Сереге грусть: «Эх, Женька! Тебя бы сюда! Все-таки железно у меня с ней… Уж не какая-то Лидка. Пробы ставить негде…»
И тут кричит Дроков:
— Захаров! Чего откололся? Брать будешь?
Серега поднимает шевелящуюся щепоть, потом дует на нее.
— Ничего! Бери! Я займу до аванса.
«Ну, живу как в сказке, — обращается про себя Серега к далеким приятелям в Майске. — Не просишь, а дают. Вот жизнь. Ту-ра-ра-ра-ту-ра», — и бежит, летит к фургону.