— Ха? Ха-ха! А как же! Я тебе друг, товарищ и брат. — Серега тоже предоволен собою, что так быстро понял шутку.
— Очень тронут. А я взял за правило — говорить правду в глаза. Предупреждаю, не обижайся.
— Ну, правильно. Чего темнить?
— Так вот — мне не нравится, как ты ведешь себя с Лидией. Не рекомендую вечерние прогулки, шуточки — это не для тебя. Я против и не собираюсь терпеть.
— Да ты что? — Серега искренне удивлен. — Мы же парни. Неужели не договоримся? Из-за какой-то…
— Замолчи! Сейчас скажешь гадость, а это ни к чему, Лидия не какая-то, и не смей попрекать ее прошлым.
— Да подожди ты! Сам помолчи. Неужто из-за этой дешевки весь разговор! И вчера из-за нее кричал? Даешь! Да возьми ты ее со всеми потрохами, я получше видел. Чего тут объясняться?
— Прекрасно! Сейчас ты возьмешь назад свои слова, извинишься, а потом продолжим.
— Какие? Про дешевку-то? Ведь так и есть! Ребята, он шутит? — Серега оглядывается в полной растерянности: ведь он не нарывался сам, не лез, действительно хотел помириться. Что же это такое?
— Сейчас же извинись — или будет плохо! — Геночка вздрагивает, выпрямляется, жилы на шее натянуты, переминаются пальцы в кулаках.
— Да за что?!
— Извинись — или получишь по морде!
— Ну?! А сам не хочешь?
Геночка делает шаг, с какой-то машинальной аккуратностью поднимает кулак и аккуратно же тычет в Серегин подбородок. Вместо того чтобы ответить ударом на удар, тот долго и визгливо матерится, приседает, извивается, машет руками, все это в полном рассудке: этакая психическая подготовка к драке.
— Стоп, стоп! — Олег Климко довольно улыбается. — Бокс, мальчики, бокс! Давайте без уличных сцен. Только честный бой.
— Не выдумывай! — Дроков хмурится и резко крутит головой. — Догадался! Только драки не хватало. Прекратить!
— Какая драка, Леня! Дуэль, схватка, дело чести — не имеешь даже права запрещать. Ребята! Ваня, Миша, скажите ему! Видишь, Леня, все «за». Будет поединок, по-честному, все же следить будем. Леня?
— Ну… ладно. Только чтоб по уму. А то… — и Дроков, насупившись, ждет.
— Итак, мнение противников? До крови или преимущество по очкам?
— До крови, — говорит Геночка.
— Да я тебя раскатаю, — гнусной, шепелявой скороговоркой бормочет Серега, неприятно скорчив губы и придавив щекой левый глаз.
Олег говорит:
— Значит, не пинаться, камни и палки не хватать. Одни кулаки. Ясно? Начали!
Володя
Ровно и чисто засветился август, когда Володя очень ждал, надеясь еще вволю хлебнуть каникулярной праздности, но ссора потушила грибную страсть, упрятала в своем чаду ягодные тропы, а деньги, заработанные на ружье, заставила положить в ящик комода.
Володя сидел дома и никуда не хотел выходить. Мать спрашивала:
— Охота тебе в четырех стенах торчать? Так и каникул не увидишь.
— Не тянет, мам. Отлежаться хочу, отдохнуть.
— Доработались. Ох, дураки, честное слово. А чего Кешка-то глаз не кажет?
— Тоже отлеживается.
— Случайно, кошка не пробежала, пока груз-то таскали?
— Нет, что ты! В самом деле устали.
— И ружье свое забыл. Что-то не так, парень, а?
— Ладно, мам, ладно. Куплю, успею.
— Может, добавить тебе? Спросить стесняешься?
— Нет, нет, запросто хватает.
— Смотри, а то нам премию полугодовую дают.
Он сидел дома и однажды из окна увидел Кеху. Тот шел не спеша, даже лениво, пришаркивая подошвами, склонив, по обыкновению, голову под грузом кудрей. Володя отпрыгнул от окна, прохваченный потным ознобом. Кеха посмотрел на него и, кажется, увидел. «Стыд, за шторкой прячусь, в открытую не могу! А пятно на лбу осталось. Кеха, как же быть?!» Володя вслух, словно при свидетелях, побожился: «Ей-богу, назад Кеха пойдет, я покажусь, встречусь, поговорю», — но, конечно, остался у окна, за тюлевой занавеской, проводил Кеху взглядом, испытывая при этом болезненное удовольствие, с каким раненый расцарапывает зудящую рану.
Вообще он с охотой кому-нибудь бы исповедался, поплакался — в одиночку непосильно тащить эту ссору, — но только не матери. Он живо представлял, как будет она переживать коварство рябого орсовца, ужасаться встрече с тремя молодцами, будет жалеть Володю — и от жалости Володя не отказался бы, с ней легче, но нужнее всего, чтобы поняли его мучения, безжалостный суд над собой, и тогда душе посвободнее станет, как бы разрешение получит: «Жить можно», — мать же не поймет, все утопит в жалости и сочувствии. «Скорей бы Настя приезжала!»