Рябой представитель орса, устало щелкавший на счетах, вздрогнул — загремел упавший стул.
— Закрыто, закрыто! Рабочий день кончился!
— Нет, где эти бандиты?! Подосланные вами?!
Рябой рассмотрел, что перед ним мальчишка, бояться некого, нагнулся за стулом, сел, опять придвинул счеты. Оспины побагровели — дядька запоздало разгневался:
— Чего орешь, сопляк? Ну-ка, пошел отсюда, пока уши не надрал! Ты кто такой?
Володя еще не остыл:
— Ах, не узнаете! Память отшибло?! Жулик вы, жулик, и не пугайте меня, я не боюсь!
Рябой прищурился, помолчал.
— Милицию позвать или как? Каждый сопляк будет тут еще оскорблять. Марш отсюда! — опять заорал он.
Володя попятился: «Не его же бить. Ему-то что доказывать? Не от него же я бежал…»
— Ладно, не кричите. Уйду. А вы все равно жулик и прохвост. И меня распрекрасно узнали. А своим уголовникам скажите: я их все равно найду!
Дядька встал, шагнул из-за стола:
— Пошел, пошел! Я тебе сейчас покажу — жулик!
Володя выскочил за дверь и услышал, как загремел засов. «Как глупо! Кто же после драки кулаками машет? Только я. Потому что ничего не знаю, не умею. Потому что трусить не надо было, друга предавать… Как жить? Куда деваться?» — с тоской спрашивал он себя, хватался за голову и мучился, мучился, поняв, что ничего нельзя исправить.
«Убежать бы куда-нибудь, пропасть!»
Нечаянно он вспомнил деда Степана, его тихое житье-бытье на заимке, вспомнил дымок костра, сонную свежесть тумана над тальником, утиный крик на протоке. «Пойду к нему. Поживу, опомнюсь. Может, ему расскажу, может, он поймет меня и посоветует…»
Утром Володя собрался к деду Степану. На Караульную заимку Володя решил идти новой дорогой. Он выбрал, по сравнению с походным маршрутом, путь более короткий и более утомительный: с длинными, глинистыми тягунами, с едва заметными стежками в болотной осоке, с глухими завалами перед Щучьим озером — можно так вымотаться и упреть, что не останется никаких сил для душевного истязательства.
Шел он быстро; зыбкая от хвои тропа глушила шаги; лишь изредка поскрипывали резиновые подошвы на гладких белых ребрах корневищ. Володя вспотел, запыхался, но, увлеченный движением, еще и еще подгонял себя: «Хорошо, хорошо! Нажимай!»
Тропа стекла в распадочек, узкую, мелкую ложбину, на дне которой желтело русло высохшего ручья. За ним, за растрепанной гривой батула прилегла полянка, подставившая дождям и солнцу плотные, крепкие ладони — листья камнеломки. Прожитые дни оставили на ладонях причудливые, разноцветные следы — широкие, бледно-розовые линии жизни пересекались-перечеркивались желтовато-лиловыми, означающими скорый ее конец — краски эти кружили, всплескивали вокруг старой, одинокой сосны, но близко к стволу не подбирались, исчезая под хвойным настом, уходя в корни, чтобы сообщить морщинистой коре лиловый, старческий румянец. Какой-то прохожий давно еще поозорничал, сделав на сосне затес и написав дегтем: «Куда прешь?» Слова сильно отгорели, затекли смолой, но понять можно было. Володя улыбнулся и громко сказал: «Туда, туда!» — снял рюкзак, разулся и лег — широкие теплые листья напряглись под ним, пригнулись, но выдержали, не смялись. И закачало Володю, понесло на прозрачных, бережных крыльях, принял его полдневный сладостный морок, убаюкал, глаза закрыл, но и сквозь веки Володя видел медленный далекий ход облаков. И где-то возле них витала счастливая мысль, отражаясь на Володиных губах легонькой, едва заметной улыбкой: «Вот-вот! Удалился! Не видать, не слыхать».
Однако душевное равновесие сохранялось недолго и так неожиданно и стремительно разлетелось на куски, что Володя схватился за голову, больно сдавил виски и попросил кого-то: «Не надо, не надо!» — все более и более замерзая и съеживаясь в вернувшемся холоде вчерашних мучений и дум. «Почему так вдруг?! Ну, еще немножко! Чуть-чуть подремлю, отдохну», — просил и просил Володя этот солнечный высокий зеленый день, которому он ничем не досадил. «Кто меня поднял, кто напугал и так больно обо всем напомнил? Кто?!» Володя со страхом огляделся: полянка тиха, камнеломка бесшумно плетет разноцветные нити, по-прежнему парят оброненные сосной желтые иголки — ни души. «Ни-ко-го», — прошептал Володя и увидел рядом резные рябиновые листья ломотной травы, блестевшей ярко-желтыми атласными пуговками-цветами. «Пуговичник проклятый, лапа сорочья!» — закричал Володя и резко, глубоко вздохнул: так и есть — облепил, обклеил лицо запах камфары, запах нездоровья, больницы, ожививший все Володины горести и беды — они-то и растолкали его, разнесли в пух и прах миротворную дрему.