Еремей Степаныч спросил:
— Ну, как народ-то живет?
— Нормально, — Володя пожал плечами: он ждал более трудного вопроса.
— Одет, обут? Сыт?
— Да тут все нормально, в порядке. И хлеб, и масло, и сахар, вообще продукты. В принципе, и одежда всякая есть, и обувь. Разве что импортных вещей не хватает…
— Каких, каких?
— Импортных, то есть заграничных.
— А-а, — Еремей Степаныч снова крутил папиросу. — Войны-то нет?
— Нет.
— Слава богу. А мы вон захлебываемся в ей. Ну, вроде добиваем.
— Нет, вы не поняли. Была еще война. Великая. Отечественная. Я, правда, после нее родился.
— С кем?
— С фашистами, с Германией.
— Ох ты, зараза какая, этот немец. И чо ему опять надо было?
— Весь мир. Чтобы весь мир на них работал.
— А фашисты эти кто такие?
— Ну-у… Это немцы, которые говорили: немцы — лучше всех остальных народов, и поэтому дави всех остальных.
— Сильно им накостыляли?
— Сильно. Мы до Берлина дошли, они безоговорочно сдались.
— Наших-то много не вернулось?
— Много. Несколько миллионов.
— Ох, господи! — Еремей Степанович хрипловато, коротко вздохнул, как захлебнулся, растер в пальцах окурок — влажным табачным перегаром потянуло на Володю.
— Долго воевали-то?
— Четыре года.
— С какой по какой?
— Так… Если сейчас… двадцатый, то через двадцать один началась. С сорок первого по сорок пятый.
— И я вот пятый год как землю бросил.
Неожиданно, ярко явился месяц, вынырнув из-за черной горы, тотчас же заблестела трава, и воздух наполнился голубоватым, холодным, спокойным светом.
Еремей Степаныч молчал, руки были расцеплены и тихо оглаживали солдатское сукно на коленях. Он долго смотрел на Нюру со Степкой, качал головой, успокаивая, видимо, какие-то свои думы, и вновь приопустил голову на грудь. В глазах его мелькнул влажный блеск, и Володя подумал, что это, наверное, не только из-за присутствия месяца.
— Оклемались вы быстро после нее. Хорошо. Как хозяйствуете-то?
— Как? — не понял Володя.
— Ну, как сеете, пашете? Как земля жива?
— По-моему, нормально.
— Ты мне, паря, толком говори. Что с землей делают, что рожает она, кормит как?
— У нас же теперь колхозы, совхозы. Они и работают на землю.
— Это как понять: колхоз, совхоз.
— Колхоз — коллективное хозяйство, совхоз — советское.
— Во-он чо… Миром, значит, ее обихаживают. Давай, давай, Вовка, толком объясняй.
— Так. В колхозах коллективная собственность на землю, в совхозах — государственная. У колхозников какие машины есть, трактора, здания — всем этим они сообща владеют. А в совхозе — все это государственное, вы, как рабочий, смену отработали и домой. Как на заводе…
— Ну-ну. А государственным, выходит, мы уже сообща не владеем? Не наше добро, выходит?
— Подождите, Еремей Степаныч. Вы не поняли. — Володя покраснел, лихорадочно припоминая давно читанные страницы «Конституции». — Государственное добро тоже наше. Тут вот как: мы все хозяева, то есть народ стоит у власти и распоряжается и землей, ее недрами, и фабриками, и заводами. И когда я говорю: предприятие государственное, значит, народное, и если я на нем работаю, то, в общем-то, я его хозяин. Но каждый же не может, раз хозяин, делать, что ему хочется. И тогда выбирают Верховный Совет, и уж он распоряжается: где, что делать, сколько, в том числе и совхозной землей распоряжается.
— Про хозяина я, паря, все понимаю. А в колхозах этих, значит, Верховный Совет не может распоряжаться?
— Почему же. В нем и колхозники есть.
— Дак чо ты огород городишь. Вся земля народная — и точка. А то — коллективная собственность, государственная…
— Коллективная — это другое дело. У вас была земля, и вы объединились с другими крестьянами в коллектив, каждый свою землю внес. И получился колхоз. И вы вместе землю обрабатываете.
— Ага. Значит, все-таки я знаю: вон то поле мое, ну, то есть бывшее мое. Ну, а в случае чего, могу я его назад забрать?