Он с интересом вспоминает: «А Геночка-то испугался гнать меня. Чувствует, что в Майске рожу ему начистят, Олегу я тоже припомню! Тоже прикидывался — ха-ха да хи-хи! Вздует он, как же!» И сладко Сереге представлять, как осенью где-нибудь в Доме культуры он заметит Геночку или Олега и посчитается с ними.
Размечтавшись, Серега радостно, нетерпеливо ерзает на скамейке, получая огромное удовольствие от мстительных видений.
«А со старухой, конечно, зря вышло. Смотри-ка ты, жалко ей стало. А чего бы? Я же не просил ее. Вот всегда — сами пристанут, всем же учить охота, а потом обижаются — слезы». Сереге вспоминается мать, ее вздрагивающие руки в вечер отъезда, почерневшее, строгое, сухое лицо после бурных, обильных, не при нем, слез. «Все бы они ревели, все бы ревели. Эх! Себе кровь портят и другим».
К вечеру праздность все-таки надоедает Сереге: здоровое, крепкое тело требует движения, хоть какого-нибудь пустякового занятия. Серега прибирается в тепляке: подметает пол, моет тумбочку, стол, старательно взбивает солому на нарах, чистит стекло у фонаря — на дворе между тем потихоньку темнеет. Над ключом в краснотале поднимается серенькая, теплая, мягкая дымка. Она заполняет овражек и, медленно густея, распространяется дальше, окрашивая в прохладно-сизый, печальный цвет осинник на той стороне овражка, поляну, лесные стены; лишь жилье, да очаг, да навес сохраняются от покраски, выделяясь одиноко и резко.
Заснуть в пустом тепляке, оказывается, очень трудно, более того — очень страшно: медведи, рыси, кикиморы лесные, химерические, кровожадные странники, конечно, не срывают еще дверь с крючка, но вполне может статься, что вот-вот начнут. Или попозже, ближе к двенадцати — кто их знает, кто разберет?
Серега вскакивает, зажигает «летучую мышь», но тьма с силой надавливает на оконное стекло. «Нет, лучше потушить. С огнем еще заметнее, — Серега съеживается, сжимается под одеялом. — Надо отвлечься, думать о чем-то. Тогда не боязно. О чем бы таком, ах ты, черт! Ну что же, не о чем думать, что ли? Давай, давай, соображай!»
Наконец он думает о Женечке, не то чтобы с нежностью или тоской, а думает с каким-то мальчишеским восторгом. Женечка стоит на горчичной поляне, тихо, солнечно. «Женечка, невеста!» — возникает в Сереге восторженное удивление, что все это было с ним…
Ночь, с печальною настойчивостью обращая человека к прошедшим дням, вскоре пробуждает в Сереге иное чувство: темная, глухая даль, пролегшая между ним и остальным миром, уже кажется не вместилищем сказочных страхов, а неким непреодолимым пространством, среди которого он поселен навсегда. Ни разу еще не попадал Серега в такое полное и опустошительное одиночество. «А может, Женька и не вспоминает меня? Ну, был я, был, потом не стало. Наверное, на танцы каждый день или в кино? Батя каждый день по трояку выдает. Неужели не вспоминает?! Эх, блин!.. Ну, мать, конечно, думает… О чем еще-то ей думать? Тут понятно; кому, как не ей, вспоминать?..»
Серега очень хочет, изо всех сил старается вспомнить еще кого-нибудь, кому он нужен и кто о нем думает, но напрасно старается, напрасно: никого, никого не может припомнить.
— Вот тетя Паша обо мне бы думала, — неожиданно вслух говорит он. — Да теперь на что я ей? Вот уж ни к чему с ней вышло. Ну, не хотел же я, она-то ни причем. Эх, ну как же это! Душа, говорит, сердце. Эх!..
Да, никому он не нужен пока, кроме матери своей, Татьяны Васильевны!..
Встает Серега поздно, долго завтракает и принимается от скуки жечь костры. Дело это не маетное, мозолей не набьет, да к тому же красоты не лишено: ворожить будешь часами у бесшумного, высокого пламени, глаза проглядишь, а все равно не наглядишься. Серега собирает костер: в первый ряд укладывает смолье, рыжие сосновые ветки, на них наваливает березовые, еще повыше — осиновые, ольховые и кроет шалашиком опять из сосновых и лиственничных — получается в точности как у Дрокова. Теперь обкопать костер и можно запалить — появится тогда на поляне еще одно живое существо. Сереге быстрее хочется услышать его ровный, гудящий голос — сразу веселее будет, но он терпит и строит еще несколько шалашиков, помня наказ Дрокова: «Заложишь штук шесть — жги. А то засмотришься на один, дело встанет». Сейчас Дрокова послушаться стоит: чем больше огня, тем веселее.
Слабенький, невидимый язычок спички пристраивается к рыжей хвое — и не разберешь, прихватывает ли; есть, есть! — дымок; легкое покашливание в шалашике — и вдруг загудело, затрещало, и уже высовываются, лижут землю здоровенные красные языки.