— А тебе не хватит? Что за дурь на тебя накатывает? Ты пишешь: «И в ковше экскаватора подниму свое сердце», — как ты его в ковше разглядишь-то?
— Зато складно все.
— Да уж. Уши вянут. А мне больше своих железяк не посвящай. Лучше ударь гаечным ключом. И, главное, все врешь.
— Как это вру?!
— Когда мы с тобой пожар тушили?
— Зато могли.
— А из-подо льда когда я тебя вытаскивал?
— Никогда. Зато красиво. — Борис улыбался, и Алексея Даниловича ударяло: «Конечно, дурака валяет». — Это не мы с тобой, это другие хорошие люди.
— Всласть наврался?
— Теперь терпеть можно. — Борис хмыкал, скручивал тетрадь трубочкой, засовывал за батарею. — Скучно станет, почитай…
…Алексей Данилович отодвинул стакан:
— Ну ладно. Чай попил… Ты чего, как мышь на крупу?
— Нет. Нормально.
— За берлогой моей присматривай. Ключ у тебя есть.
— Леха, когда теперь увидимся?
— Не знаю. Не скоро.
— Я и так и сяк… Зачем все-таки идешь?
— Решил и решил. А скажешь, и вроде сам себе не веришь и сам над собой усмехаешься.
— Смотри.
— Боря. Ты и так все понимаешь. Видишь же, как душу сжало. В дороге, может, отпустит.
— Я тебе сапоги запасные приготовил.
— Борька! Милый! Ну, давай тут. Будь здоров!
Они постояли обнявшись.
III
Потрескивал, похрумкивал, покрякивал жаркий прозрачный костерок, разложенный Крытовым. Зеленое, в розовом замирающем посвечивании небо наклонялось над сосновой поляной, где он устроил ночлег. Крытов уже нарубил еловых веток, бросил на них спальный мешок и прилег сверху, дожидаясь, когда закипит вода в котелке.
За пограничным столбом, в азиатской стороне, захрустели под широкими шагами ветки, валежины, испуганно закачались молоденькие гибкие сосны — на поляну выломился из лесной, плотной уже тьмы высокий человек в плаще, в сапогах, в шляпе. Он привычно сутулился под грузом большого пузатого рюкзака.
— Хорошо шагаешь, Азия. Далеко слыхать. — Крытов уже сидел на спальнике и, загораживаясь ладонью от яркого жара костра, всматривался в пришедшего.
— Перешел, значит, границу?
— Столб с табличкой у тебя за спиной.
— Так. Значит, в Европе я. Значит, ты Европа?
— Ну, какая я Европа — неизвестно, а сижу вот, как Ермак, объятый думой.
— Это ты-то Ермак? Совсем без витаминов здесь живете.
— Но и ты не Кучум. Жердь сухая, задень — переломишься.
— На такого Ермака хватит.
Алексей Данилович, а это был он, как простодушно писали в старинных повестях, снял рюкзак, опустил у костра, хотел и сам опуститься рядом, но подскочил Крытов.
— Стой! Я тебя к костру не приглашаю! Сначала будем бороться.
— Иди ты… Ноги гудят, спина отнимается… Бороться ему.
— А как ты думал! Приходит какая-то жердь и поплевывает на тебя через губу. Держись!
Алексей Данилович чуть прижал ладонями крытовские локти к ребрам и приподнял, как упрямого, настырного мальчишку:
— Есть какая-нибудь лужа в Европе? Сейчас я тебя остужу.
— Не-ет, Кучум-не-Кучум. Так не выйдет. — Крытов съежился как-то ловко, еще приузился и выскользнул из ладоней Алексея Даниловича. Выскользнул и сразу же — подножку, и головой в грудь: Алексей Данилович охнул, не удержался, стал рушиться, клонясь, Крытов подправил, ускорил падение и, завернув руку, уложил Алексея Даниловича лицом в траву.
— Живот или угощение?
— Как это?
— Ты меня пирогами кормишь, сказками потчуешь, костер поддерживаешь, а я, как сибирский хан, лежать буду.
— Нету пирогов. Завтрак туриста и морская капуста.
— Годится. А сказки?
— А костер?
— Поддержу.
— Тогда давай знакомиться.
Через час или полчаса (в огне время берестой скручивается, пых! — и вечность пролетела) миротворно оживленный Алексей Данилович смеялся.
— Сколько тебе лет, Крытов? Как ты меня ловко! Вспомню — одно наслаждение.
— Суперпенсионер, как говорит мой внук. Лукавством взял, опытом, а сила, конечно, твоя. Да вот, как видишь, и ум нужен.
— Вижу, да часто забываю. Ну, где твои сказки. Крытов?
— Здрасте. Кто пощады просил, того и сказки. Только про Кащея Бессмертного не надо. Давай про жизнь.
— Я таких сказок не знаю.
— Ну да. Может, никогда больше не встретимся, а будем — ла-ла-ла. Давай про жизнь. Про главное.