— С вашей пятеркой я поступлю совсем по-другому, — говорит фотограф, получив деньги, сворачивает купюру, укладывает в объемистый бумажник. — Здесь курорт, здесь вечно пляшут и поют. Для этого берега вы чересчур впечатлительный мужчина. Извините… — Фотограф отворачивается от Ивана, перекладывает, поправляет на скамейке фотографии.
Ивану кажется, что чучело медведя оживает и укоризненно покачивает головой.
С чемоданами, баулами, сумками, вроде как по команде, вываливаются из стеклянных дверей отдыхающие и в потной, натужной нервозности устремляются к автобусу — быстрей, быстрей занять места. Появляется неприступная Зина, прогнавшая за ночь и утро остатки южной праздности и легкомыслия. Иван, увидев ее, идет прочь от автобуса по дорожке, продуваемой ветерком. Зина несколько замедляется, смотрит ему вслед с проснувшейся в преддверии дома праведностью и строгостью.
У подъезда летнего театра возится с афишными витринами курортный столяр — то ли разбирает их, то ли ремонтирует. Иван останавливается возле, с тупой задумчивостью рассматривает афиши, лица вчерашних артистов. Двери театра распахнуты настежь, с какою-то брошенностью поскрипывают петли. Иван спрашивает у столяра:
— Пару гвоздей не одолжишь?
— Каких тебе?
— Сотку. И молоток на минуту — я сейчас.
Столяр кивает.
Иван проходит в театр, взбирается на сцену и вгоняет гвозди во вчерашнюю, ходуном ходившую доску. Попрыгал на ней — доска не гнется. Иван, чтобы развеселить себя, пробует повторить некоторые движения вчерашних артистов.
— Э-ха-ха. Ладно, Ваня. Пора в Кару… Пора котомку собирать.
Самолет греет моторы. Иван в салоне почти не присаживается: устраивает на полках чьи-то сумки и пакеты, подхватывает ревущего мальчонку, пока его грузная мать втискивается в сиденье, помогает какой-то бабушке освободиться от плисовой жакетки и платка — старуха так взволнована предстоящим полетом, что не может сама пуговицы расстегнуть на жакетке.
Стюардесса с ярко-белыми волосами останавливает взгляд на Иване, замечает его доброхотство.
Взлетают. Иван усаживается, видит, что рядом давится слезами испуганно молчаливая девчонка.
— Ты чего? — спрашивает Иван.
Она не может говорить, слабо отмахивается — не приставай.
— Далеко едешь?
— В Тайшет.
— Работать, в гости? Подожди, подожди? Как тебя — Нина, Галя?
— Та-а-мара. Педучилище кончила.
— Ну-у! Здорово! Учителка — большая специальность. Страшно, что ли, ревешь-то?
— Да! Никого не знаю, папу с мамой жалко.
— Ночью всегда реветь охота. Был я в Тайшете, учителей там не хватает. Приедешь — на руках будут носить. В школу — на руках и из школы — на руках. Кормить с ложечки будут. Ну, ну… Сейчас воды принесу.
Иван идет к стюардессам, в их закуток, отделенный от салонов глухими портьерами. Проводницы стоят друг против друга, пользуются передышкой, сосредоточенно уставившись в пол, грызут кедровые орехи. У одной волосы — нестерпимо белые, у другой — нестерпимо рыжие; щедро чернеют ресницы и веки, губы отливают перламутром — ни дать ни взять родные сестры, вышедшие из утробы одной парикмахерской.
— Привет, девчата, — Иван кладет на маленький стол полиэтиленовый пакет с яблоками. — Угощайтесь, будем знакомы, девчата.
Стюардессы выплывают из дремотной пустоты:
— Спасибо, мальчата. — Они так дружно всхохатывают, что Иван вздрагивает.
Рыжая спрашивает:
— Тебя как понимать?
— В женихи набиваюсь, не видно, что ли?
— Ага, жених! Насмотрелись на таких. В три места алименты платишь — и опять жених!
— Ну ты даешь! — Иван хмурится. — И по паспорту, и по совести холостой я. Я всегда без тумана, учтите.
— Правда что жених. На, погрызи, — рыжая протягивает Ивану горсть орехов. — Зой, может, все-таки глянем в паспорт?
— Поверим. Раз с гостинцами, значит, жених. Алиментщики так норовят, насухую.
— Ну, жених, скорей угощай да невесту выбирай. — Рыжая оставляет орехи, обмахивает губы. — Ох ты! Как складно заговорила. К чему бы это?
— Не могу, девчата. Глаза разбегаются. — Вздохнув протяжно и громко, Иван приваливается к пластиковому шкафчику.
— Зойк, поможем доброму человеку? Ты его хвали, а я ругать буду. Перехвалишь — твой, я переругаю — мой. Как понимаешь?
— Давай.
Рыжая, прищурившись, приценивается к Ивану.
— Да-а, хорошего мало. Нос кочерыжкой, бровь жидкая — поросячья, волос как у чучела соломенного, уши торчком.