Рядом с Иваном — попутчики и новые знакомые Сеня, Петро и Виктор. Они при галстуках и в новых костюмах, но видно (по какой-то встопорщенности пиджаков и тесноте воротничков), что привычны эти люди к простым робам и уютным разношенным сапогам, а не к узконосым лакированным штиблетам. Возвращаются они из областного города, с совещания передовиков дорожного строительства — сидят, прижимая к животам нарядные папки, на которых крупными буквами обозначено «Участнику областного слета передовиков дорожного строительства». Папки, видимо, можно было убрать в чемоданчики или портфели, но ни Петро, ни Виктор, ни Сеня не догадались этого сделать и потому летят в торжественном неудобстве, с папками у животов.
Сеня — рыжий парень, с туповато-простодушным лицом, у Петро — тяжелый подбородок, масляно-нахальные голубые глаза и темные вьющиеся волосы. Виктор — курнос, с русым чубом, с уст его не сходит улыбка, этакая подначивающе-лукавая. Вот он подмигивает Петру:
— Вчера подхожу к одной знатной строительнице. Куда, говорю, деваете часы досуга? Со жгучим интересом на меня посмотрела, но промолчала. Предлагаю, говорю, развлечься и закусить. Опять молчит. Но с большим значением.
— Ошалела. На тебя посмотришь и сразу шалеешь.
— Пойдемте, говорю, провожу. По дороге и разговоримся. Проводи, проводи, а у самой улыбочка — с ног сшибает. Один, говорит, проводил, выпросил. Я в удивлении… Бюллетень, говорит, выпросил. Какие, говорю, шутки у вас старые.
— Так, так. — Петро ерзает на сиденье. — Старые, значит, говоришь? А она?
— Для старых, говорит, петухов зачем новые придумывать? Спрашиваю, а как муж к вашим шуткам относится? Он, говорит, тоже выпросил, теперь в бегах. То ли ГЭС строит, то ли ЛЭП. А я, говорит, соломенная вдова. Ну, я заоглядывался. У нас, говорю, Сеня — передовик по соломенным вдовам. Зову Сеню…
Неожиданно серьезным, каким-то отсыревшим, простуженным баском проговорил Сеня:
— Кончай, Витька. Верещишь, как кедровка, в ушах щекотно. И баб — сколько раз тебе говорил — не трогай, ни уха ни рыла ты в них не смыслишь. Неужели по-человечески нельзя, без кобелиного зуда? При мне чтоб этого не было, да и без меня — тоже. А меня Нина Федоровна ждет, пацанка ждет, мне им еще в глаза смотреть. Так что кончай.
Виктор, изображая притворное смущение, ежится, корчит умильно-благостную рожу. Петро, вроде бы с сочувствием, вставляет:
— Совершенно правильно, Сеня, все должно быть по-человечески. Вот еще бы знать, как она там ждет, как память хранит…
Сеня с ленивой серьезностью грозит:
— Шею сверну, узнаешь.
Петро спрашивает:
— Ваня, а ты как к нам собрался?
— Услышал, поехал.
— А что услышал-то?
— Погода у вас все время хорошая.
— А где раньше был?
— Там уж нет. Вот в передовики лечу определяться.
— Ваня, я обидчивый. С открытой душой спрашиваю, а ты темнишь.
Возникает ленивый Сенин бас:
— Это у тебя душа открытая? Амбарный замок на ней, и ключ заржавел. Что пристал к человеку?
— Свои теперь люди, Сеня. Темнить вроде ни к чему.
— Ну, конечно, свои. Мы с тобой год как вместе, а я до сих пор не знаю: женат ты, нет?
— А зачем тебе, Сеня? О твоей Нине Федоровне вся трасса слышала, а моя личная жизнь во мраке. Женат не женат, а человек скромный.
— Вот и выходит, что темнила — ты, а не он.
Петро всегда злится на Сеню, всегда они начинают ругаться, все уже к этому привыкли, но Иван — новенький и не хочет, чтобы из-за него горел сыр-бор.
— Да я, ребята, как отслужил, так все еду и еду. Вечный дембиль теперь.
Сеня наклоняется к иллюминатору:
— А вот и наша Кара. Добро пожаловать. Слышь, Ваня?
Вертолет приближается к большому таежному селу: дома из лиственничных бревен, тротуары из плах, выделяются двухэтажные, тоже из бревен, больница и школа, за селом просматривается база строителей дороги. За стареньким, буквой «П», клубом высится огромная скала, на ее фоне гигантские буквы: «ПЬИВЕТ ПЕРВОПРОХОДЦАМ!» — буква «Р» в слове «привет» упала, превратившись в мягкий знак. Иван повторяет: