— Ты когда-нибудь боцманом был?
— Кем я только не был! Вспоминать не берусь.
— Не помнишь, не надо. — Петр превратился в этакого водочерпия. Теперь протягивает ковшичек Николаю Филипповичу. — Тогда другое объясни: что это Ваня-новенький, как наскипидаренный, остановиться не может.
Иван, оставшийся на лежневке, вырубает в это время осиновые жерди, ошкуривает их, забивает вдоль лежневки колья, приколачивает к ним жерди — выходят ладные, сияющие влажной белизной перильца. Николай Филиппович пристально молчит, потом отвечает Петру:
— Старается.
Виктор вскакивает, нетерпеливо бежит к Ивану. Возле перилец долго, чтоб все обратили внимание, трет ладонь о штанину:
— Кабы не захватать. Хороши. Ухватисты. — Виктор пробует перильца на прочность. — Ваня, для кого постарался?
— Для тебя. А для других — на память.
— Что же я, поскальзываюсь часто?
— Туда пойдешь, — Иван кивает в сторону поляны, — там клуб будет, ресторан. Назад пойдешь, — Иван кивает в сторону Кары, — там тебя будет жена ждать. Семеро по лавкам. Возвращаться легче с перильцами-то.
— Ваня, я так не люблю. Чтоб тут клуб, а тут жена. Я у Тихого океана собираюсь остановиться.
— Извини, туда перильца тянуть — жердей не хватит.
— Ваня, замысел одобряю. Исполнение тоже. — Виктор, придерживаясь за перильца, изображает манерно идущую женщину. — Будем тут свиданья назначать.
— Стрелочники тут будут ходить, — говорит Семен. — Да и другим прохожим на радость.
— Что-то шибко разговорились. — Николай Филиппович поглядывает на часы. — Мой дед говаривал: брехня силу отнимает… Ты б, Митюшкин, топоры пока поправил. Раз не сидится.
Иван подчищает, поправляет завершающе перильца. Усмехается:
— Я тоже деда своего вспомнил. Дрова, бывало, пилим, дед фуражку козырьком назад повернет, скажет: «Давай, Ванька, передохнем, малость поколем». Колем, колем — аж в глазах рябит, а дед опять: «Давай, Ванька, передохнем, малость потаскаем!» Так с тех пор и не жалуюсь, что делать нечего.
Николай Филиппович смеется первым, этак тихонько, покашливающе.
Иван между тем достает из ящичка в Сенином тракторе напильник, садится на пенек, подложив рукавицы, правит первый топор.
Николай Филиппович вдруг поднимается с травы и, нагибаясь к Виктору, тревожно спрашивает:
— Витька! Да на тебе лица нет! И точечки, точечки!
Виктор отодвигается, тоже с тревогой глядит на Николая Филипповича:
— Какие точечки?
Тот безнадежно качает головой, не отвечает.
— Ну-ка, язык покажи!
Виктор с перепугу вываливает красный, широкий язычище.
— Точно. Так я и думал. Опух от молчанки. Если сейчас не отстрекочешь, точно, подавишься.
Виктор с досадой плюет и тут же хохочет:
— Это что! Вот я на Севере был. Вот где меня купили…
Таборов останавливает Ивана на улице. Кругом желтая листва, желтые лиственничные иголки, среди кустов таволжника, боярышника и шиповника летает паутина. Бабье лето.
— Дело, Митюшкин, есть. Сейчас картошку копают, а мы тут вдове одной помогаем. Завтра суббота. Может, сходишь, поможешь.
— А чего. Все веселей, чем в общаге.
Просторный двор. На качелях, привязанных меж двух берез, сидит мальчишка лет шести. Носишко его мокро блестит.
— Здорово, — Иван протягивает мальчишке руку, тот сует свою маленькую ладошку и быстро отдергивает, прячет в карман телогрейки:
— Шефствовать пришел?
— Да не знаю. Как получится. Тебя, может, качнуть? Чтобы ноги выше головы?
— Давай, пока матери нет. А то качель снимет. «Вовка, нельзя, Вовка, не смей» — слов других не знает.
— Значит, ты Вовка? Вовка-морковка.
— Не. Вовкин-суровкин — вот как.
— Ты суровый, что ли?
— Нет, строгий. А тебя как звать?
— Ванька.
Мальчишка смеется.
— Ты почему так говоришь?
— Ваньку валяю.
— Валяют дурака — я знаю.
— Нет, и Ваньку тоже валяют, — весело вздыхает Иван. — А где мать-то?
— На дежурстве. Давай я тебя буду звать Ваней. Без дядей.
— Договорились. Никакой я тебе не дядя.
— Матери скажешь, что разрешил так звать?
— Скажу.
— Тогда качай, Ваня.