— Рядом живем, да редко видимся, — говорит Таборов. — Почему так?
— Тебе ли спрашивать, Афанасий? Летим, бежим и не оглядываемся.
— А в самом деле, Таня, как живешь?
— Справляюсь понемногу. Даже свахи заглядывают. Тут, мол, вдовец один на примете. Нельзя же одной жить.
— А ты? — Таборов морщится от неловкости. — Извини, Таня, спрашиваю, как… Не чужие же, ладно?
— Я недавно на кладбище была. Мне ясно так стало: никто Сашку скоро помнить не будет. И меня от памяти жизнь будет оттаскивать: Вовка растет, сама еще не старая.
Таборов смотрит в землю.
— Конечно, не старая. О чем ты?
— А я должна помнить, если не хочу быть хуже… нищей старухи. Афанасий, ты что в глаза не смотришь? Думаешь, причитаю? Я трезво говорю…
— Тебе, может, помощь какая нужна? Таня?
— Батюшки! Опять ты про помощь! На днях же какой-то был. Очень прошу, ну не нужно больше шефства. Хватит этих тимуровских милостей.
— Перестань, Таня. С чистым сердцем все делается.
— Правильно! Но вы посочувствовали, помогли, тоску мою благородно подчеркнули — и хоть белугой вой. Лучше не надо. Очень прошу… Как в спектакле каком участвуешь. Шефы — главные герои, а ты — неизвестно кто, но тебя все жалеют. Не нравится мне это.
— Таня, но ты представь. Появляется в моей конторе человек и думает только о себе. А мы ему наглядно объясняем: ты неправ…
— Ох, Афанасий. Какой ты упрямый… Ладно. Иногда присылай. Но только в воспитательных целях.
— А других у меня нет.
— Да, да, рассказывай. Хлебом тебя не корми, но дай побыть благодетелем…
— Ну вот. Оттаяла — и хорошо.
Пасмурное воскресное утро. Тучи так тесно припали к Каре, что, кажется, хотят укутать село своей сизой, холодной ватой.
Иван шатается по общежитию, не зная, куда себя деть. Виктор валяется на койке, слушает радио. Спрашивает:
— Ты чего дома?
— Никуда неохота.
— А мне хорошо, — Виктор закидывает руки за голову. — Лежу и умнее всех себя чувствую. А ты как?
— Дурак дураком. Хожу, маюсь, и никакого толку.
— Вспоминай. Ляг на койку и потихоньку прокручивай: там был, то говорил, туда-то пошел, пиво холоднее было, девушка под сиренью ждала, а ты не торопился…
— Нет уж, если вспоминать, из-за всего совестно: не то говорил, не то делал, не туда торопился.
— Ты фокусы любишь? Садись, покажу. — Виктор оживляется, садится на кровати, достает из-под подушки колоду карт.
— Загадай любую.
— Знаю, знаю я этот фокус! — Иван идет к двери.
— Ваня! Ну давай на балалайке будем учиться. У меня самоучитель есть.
— А у меня слуха нет!
Знакомый двор — Вовка потерянно бродит, тычется то в один угол, то в другой. Совсем он озяб, но в дом не идет. Присаживается на любимые качели.
В проеме калитки Иван. Вовка его не видит.
— Эй, Вовкин-суровкин. Здорово живешь, — негромко говорит Иван.
— Ваня… — тихо, неверяще шелестит Вовкин голос. Но вот толком разглядел Ивана, вскочил, рукавом обмел нос и звонко, радостно запел: — Ваня пришел!
На крыльцо выскакивает Татьяна, простоволосая, в затрапезном платье, в калошах на босу ногу. В руках мокрая тряпка — видимо, мыла пол.
— Что такое?! Вовка?! Осатанел, да? Что за крик?! — она укоряет Вовку, но без визгливых нот.
Иван, улыбаясь, загораживает его.
— Это я осатанел. Здрасьте. Иван Митюшкин. Зашел к старому другу.
— Извините. Перепугалась — поздороваться позабыла. — Татьяна задерживает темные неподвижные глаза на Иване. — Татьяна я. Спасибо за картошку.
— Вы не остыньте так-то?
— Ничего. Заходите в дом, сейчас чай поставлю.
— Чай еще заработать надо. Есть, нет работа-то?
— Есть, есть, Ваня! Дополна работы, пошли! — Вовка тянет Ивана. — Сама говорила, в сарае у нас черт ногу сломит!
— Все, Вовка, конец! — Она беспомощно всплескивает руками. — Опять тыкаешь, ровню нашел? Сколько говорить, нельзя так со взрослыми!
— Ваня, скажи.
— Мы с ним решили на «ты», чтоб головы не морочить.
— Ну и сын у меня! Стоять бы тебе сейчас в углу, ну да к вечеру заработаешь.
В сарае не только человек — действительно, черт сломит ногу. Доски, ящики, узловатые, витые чурбаки, которые не возьмешь ни одним колуном, рваные сапоги, туфли, телогрейки, гора пыльных банок и бутылок — вся эта дребедень с какою-то мелочной, незначительной настойчивостью напоминает: в доме давно нет хозяина. Иван заставляет Вовку перетащить на огород рванье и тряпье.