Иван идет к калитке, оглядывается, хочет что-то сказать, но Татьяны уже нет. Вовка кричит:
— Ваня! Ты завтра придешь, а я живу и чирикаю! — Вовка хохочет.
Таборов и Иван. Таборов спрашивает:
— Был у Татьяны?
— Кланяется тебе.
— Как она там?
— Не посылай больше к ней никого. Мне нетрудно, и время у меня всегда есть.
— Даже вон как!
— Ты против, что ли?
— А ты почему такой шустрый?
— Ты запомни, мне нетрудно туда ходить.
— Запомнил. Она тебя просила?
— Нет. Сам так решил.
— И что из этого выйдет?
— Не знаю.
— Как мужик мужику. Ходи, конечно, тут не запретишь. Но крепко подумай.
— Подумаю.
— Вопросов нет. Разве что последний: время, значит, пришло?
— Иди-ка ты.
Вечером Иван опять стучит в Татьянину дверь. Открывает Вовка:
— Ой, Ваня! Ура! — Вовка кидается было на шею, но спохватывается и протягивает руку.
— А я один. Мать ушла, бабушка Тася хворает.
— Понятно. Живешь и чирикаешь. Еще чем занимаешься?
— У окошка сидел, а тебя не видел. На турнике три раза подтянулся — больше расхотелось.
— А мог бы больше-то?
— Запросто.
На столе груда фотографий.
— А это что? — удивился Иван.
— Хотел альбом посмотреть, да рассыпал.
Иван поднимает одну и рассматривает. На фотографии Татьяна снята летом, сидящей в развилке старой березы, и тень живой листвы мешается с листьями сарафанного узора. Татьяна сидит, удерживаясь руками за ветви. Она Смеется. Глаза горячо и счастливо выплескивают, отдают смех тому, кого не видно на фотокарточке.
— Вот это рада человеку.
— Что, Ваня?
— Хорошо как смеется.
Вовка вдруг с гордостью говорит:
— А я из-за тебя с матерью разругался.
— Как?
— Я ее спросил: «Не знаешь, Ваня придет сегодня?» А она: «Передохне́т, а то и так зарядил». А я ей: «А тебе что, жалко, что ли?»
— А она?
— В угол меня — и ушла…
— Что же ты не в углу?
— Ну да. Никого нет, а я — стой.
— Пойдем! Айда проветримся. Мать навестим, посмотрим, как ей дежурится.
Идут по улице, ведущей к аэропорту. В зале ожидания старик охотник с двумя лайками, мать с младенцем на руках, две-три фигуры, спящих с ногами на лавках.
Татьяна за стойкой с надписью: «Диспетчер отдела перевозок». За стойкой же, рядом с Татьяной, долговязый веснушчатый летчик, дожидаясь загрузочной ведомости, балагурит:
— Все жду, Таня, когда на свадьбу пригласишь. Говори, когда свадьба, чтоб приземлиться вовремя.
— Женихов не вижу. Ты сулил сосватать, да, видно, все некогда: ты — в небе, я — на земле.
— Пол-эскадрильи вокруг тебя вьется. Какие тебе женихи нужны?
— Как ты, Васенька. Только пониже и без конопатин.
— Да выведу я конопатины! Таня! Только скажи. И приседать буду, чтоб пониже казаться. — Он помахивает ведомостью, чтоб просохли чернила.
— Любочку свою куда денешь? Тоже выведешь?
— Да, — вздыхает летчик. — Любочки нет рядом, и меня заносит. А как увижу, так понимаю: вот она — законная супруга и будущая мать-героиня.
— То-то.
Татьяна видит Вовку с Иваном, зашедших в зал.
— Счастливо, Васенька. Крестников поцелуй.
Выходит из-за стойки навстречу Вовке и Ивану:
— Так, так, так. Привел своего Ваню. За семью замками оставляла, а теперь мне как с тобой быть?
Иван звенящим голосом спрашивает:
— Говоришь, зарядил? А что делать?
— Наябедничал все-таки. А зачем ты ходишь, Ваня?
— Тянет.
— А мне с твоим «тянет» что делать?
— Как скажешь, так и будет.
— А если скажу — не ходи?
Встревает Вовка:
— Ко мне он ходит, ясно? Тебе жалко, что ли?
Вовка, не глядя на мать, набычившись, уходит на улицу.
— Видишь, что из твоей ходьбы выходит? Не ходи больше, Ваня. Я жила и жила, и такой жизни мне пока хватает.
— И к Вовке нельзя?
— Что ты, маленький, что ли? Все ведь понимаешь.
— Так мне, дураку, и надо! Пока.
— Пока.
— Проводить-то можно его?!
— Можно.
Иван сидит у Вовкиной постели.
— Спи, Вовка. И мне пора, и тебе пора. Мы же договорились.
— Сейчас, сейчас. Ваня. Помнишь, на вездеходе обещал покатать?
— Если мать отпустит. Спи.
— Ваня! Подъезжай — и покатаешь.
— Ладно. Спи.
На другой день, как бы мимоходом, Иван задерживает Таборова:
— Слушай, а что за парень был этот Сашка?