Он стучит к Таборову, дверь не закрыта. Таборов, расстелив на столе ватман и прижав его по углам гайками, что-то чертит.
— Опять незваным гостем, Митюшкин?
— Я постучал.
Иван снимает рюкзак, ставит у порога.
— С рыбалки, что ли, такой заморенный?
— Афанасий Кузьмич, командируй на Дальний участок.
— Там все на месте, без тебя обойдутся.
— Надо мне.
— Расшифруй «надо», я посмотрю.
— Я от Татьяны ушел…
— От нее ушел, от меня вылетишь! — Таборов выпрямляется над столом, скулы его каменеют. — Когда ушел?
— Я и от тебя могу уйти, если глотку не придержишь.
— Ну, Митюшкин, ну, огарок ты, ну… — Таборов не находит слов, в полном душевном недоумении присаживается на табурет. — Как же мог от нее уйти?!
— Долго объяснять.
Таборов не слышит его.
— Я ему поверил как самому себе! А оказалось — фуфло, хахаль из приезжих!
— Не причитай. И не лезь, куда не просят. Ты можешь командировать на Дальний?
— Митюшкин, я тебе говорил? Держись, будет трудно.
— Мне.
Таборов прохаживается по комнатенке.
— И хочешь, чтоб я тебя понял?
— Понимай не понимай — твое дело. Отправь меня на Дальний.
— Митюшкин, все-таки я хочу понять.
— Все просто, Афанасий Кузьмич. Насильно мил не будешь.
— А тебе что важно: самому любить или чтоб тебя любили?
— Чтоб не выпрашивать любовь.
— Как может, так и отзывается!
— Не хочу тягаться с тенью. Сердца не хватает.
— Да за это никакой души не жалко. Я бы за такую женщину… — Таборов молчит, покачивается на табурете. — Ты человека встретил, а не бабу с горшками. И бежишь. Знать тебя, Митюшкин, не хочу.
— Мне пацана надо, а с такой оглядкой никого не будет.
Таборов морщится:
— Ты мог бы понять: у человека сердце разрывается, и ему очень больно.
— Я ушел оттуда, Афанасий Кузьмич.
— И можешь идти на все четыре стороны!
— Что ты говоришь, Афанасий Кузьмич?! Я от работы не бегу и от женщины не бегу. А чтоб ты понял: я ее освобождаю…
— Жидкий ты оказался, Митюшкин. Кисель. Тебе, может, главное счастье выпало: сердце потратить на настоящего человека. А ты? На Дальний собрался. Катись-ка с глаз долой. А то смотрю на тебя — и изжога начинается.
— Не нужен я ей. Одному Вовке разве…
— Может быть, и не нужен. Она тебе нужна — так я тебя понимал. А выяснилось: собственное козлиное нутро тебе дорого.
— Придержи глотку, говорю…
— Запомни, Митюшкин, последнее. Слаб ты против Сашки. И не тебе его заслонять. Человек был — совесть впереди себя пускал. А ты — мужичок с ноготок. С тоской во взоре, и коленки трясутся.
— Кто ты такой, чтоб судить и приговаривать?
— Ничего у нас не выйдет, Митюшкин. Строго говорю: уезжай, без толку права качать.
Иван хлопает дверью.
Иван сидит в самолете, в маленьком АН-2. Заводят мотор. Иван видит, как у изгороди аэровокзала появляется Вовка. Стоит, маленький, настырный, одинокий, и смотрит на самолет. Иван отворачивается. Татьяна сидит за стойкой диспетчера грузовых перевозок.
Самолет выруливает на взлетную дорожку. Ревет мотор. Иван опять видит Вовку у палисадника аэровокзала. Теперь уже Иван не отворачивается, а смотрит и смотрит.
Вовка машет самолету.
Татьяна стоит у окна, из которого виден самолет. Прижимается лбом к дребезжащему от моторного рева стеклу.
В кабине АН-2 — рыжий, долговязый Вася. Рядом — щуплый, вертлявый юноша, второй пилот. Вася видит Вовку, видит Татьяну. Хмурится. Приникает к окошку, смотрит и смотрит на Вовку с Татьяной. Потом вызывает по радио диспетчера.
— Ввиду сложившихся обстоятельств прошу перенести вылет.
Второй пилот онемело открывает рот. Сглотнув слюну удивления, спрашивает:
— Вася, ты угорел!
Вася показывает кулак и говорит в микрофон:
— Я, борт 0245. После посадки пассажиров обнаружен прокол левого пневматика. Прошу обеспечить замену.
Выходит из кабины.
— Перекур, ребята. Трасса закрылась до семнадцати ноль-ноль.
Пассажиры выходят. В самолете один Иван. Ему некуда идти, он сидит, замерев и нахохлившись
И вдруг — Мадагаскар
Рассказ
Петухи кричали в Антананариву так голосисто, так подмосковно, что я поразился, какой мне снится радостный, деревенский сон, какое отечественное пение настигло меня в чужих краях. Но петухи голосили, присутствовали за темным окном, я раздвинул рамы и вгляделся в серые сумерки меж холмов — сумерки эти должны были скоро превратиться в райскую голубизну.