Ехали с Пильниковым по тоннелю, соединявшему две улицы под насыпью железной дороги. Сыро поблескивали гранитные стены, вихри из пыли и бумажек показывали, что по тоннелю гуляют сквозняки, плиты тротуаров были в подземной осклизлости. На плитах этих сидели крохотные, тощие до прозрачности девочки двух, может быть, трех лет. Прохожие наклонялись к ним, бросали милостыню в грязные панамки. Девочки, должно быть, не умели говорить; неподвижные, с тусклой полудремой в глазах, они были кошмарными грибами этого сырого и длинного тоннеля.
— Где-нибудь прячутся взрослые, — объяснил Пильников. — Братья этих девочек, отцы, зарабатывающие таким вот чудовищным образом. А может, и чужие посадили их здесь. Украли в деревне, да и здесь могли, на улице. Вообще, детское нищенство очень распространено.
Пропала охота колесить по городу, показалось кощунственным предаваться забавам путешественника, ахать при виде экзотических лемуров с полосатыми хвостами. Мы остановились у школы, где была большая перемена, и долго смотрели на орущих, хохочущих мальчишек и девчонок, играющих в мяч — только видом их неутомимой живости и веселья можно было заслонить видение в тоннеле. Забот, бед, хлопот, проблем у демократического Мадагаскара много. Останется, наверное, и на долю этих вот мальчишек и девчонок, когда они подрастут. Надо строить дороги, надо развивать и создавать свою промышленность, надо восстанавливать рощи палисандра и розового дерева, надо искоренить безработицу, надо долго стараться, чтобы в стране не осталось ни одного нищего, надо, коротко говоря, в полной мере осознать себя хозяевами своей страны и упорным трудом преодолеть даже слабое воспоминание о колонизаторских временах.
Настигало опять у рассветного окна ощущение многослойности жизни, точнее, одновременно вершащихся жизней. Я даже подсчитал, сколько же во мне их сидит. А в основу подсчета положил сознание особой завершенности, какой-то полной осуществленности своих взаимоотношений с тем или иным краем. Так, некая законченная уложенность в душе присуща воспоминаниям о Нижней Тунгуске, о фарфоровом заводе в Мишелевке под Усольем-Сибирским, о лесном кордоне Добролет под Иркутском — работающая во мне приязнь к этим берегам наполняет каждый миг, даже удаленный от дорогих голосов и троп, позволительно сказать, единосущим многообразием жизни. Состояние это, пожалуй, можно передать так: вот я еду встречаться с мэром Антананариву, а в это время в Добролете вышел на крыльцо лесник Вячеслав Федорович Седловский, посмотрел, как сияет мартовский наст в огороде.
В посольстве попросили провести то ли беседу, то ли лекцию — не в названии дело — о современной русской прозе, и подготовительные мои мысли теперь настойчиво вклинивались в мадагаскарские встречи и визиты, и книги, о которых я потом рассказывал соотечественникам в посольстве, тоже, следовательно, были на Мадагаскаре, и авторы их хоть тенью, да прошлись по зеленым холмам.
Встречался с Кларисс Рацифандрихамананой, возглавляющей Ассоциацию писателей, художников, артистов в поддержку революции (ФИМАМИРЕ), женщиной властной, как мне показалось, вспыльчивой, встретившей меня радушно, гостеприимно, но с долею настороженного холодка. Потом смутно выяснилось (переводчицей в этот вечер была прелестная, юная женщина, учившаяся у нас, но кроме эффектных пауз, переводившая плохо), что мадам Кларисс сердита на наш Союз писателей, который будто бы не пригласил ее на какое-то заседание… или пленум… или конференцию — понять было трудно, но я сказал, что она напрасно сердится, что поэзия выше совещаний и поговорим лучше о ней. Мадам милостливо улыбнулась — видимо, в ее сторону переводчице было передавать легче.