А наши влюбленные тем временем прощаются.
— Сережка, ну, хватит! Слышишь? Не веди себя кое-как! — И, оберегаясь от чересчур разгорячившегося Сереги, Женечка скачет по комнате. Он же, поначалу молча, с упрямой, бессмысленной улыбкой, все хочет настичь ее, но никак не может и потому вскоре забывает о взрослых своих намерениях, с легкостью согласившись поиграть в «догонялки». Грохочут стулья, дребезжит посуда, трещат половицы. «А-а-а!..» — бьется, булькает где-то на самых верхах Женечкин смех. «Хо-хо-хо!..» — размерен и гулок Серегин хохот. Вот они устают, обессиленно посмеиваются друг перед другом, отдуваются, слабо покачивают руками и, остывая, источают острый, жаркий, соленый запах молодого пота.
— Ну, привет жениху!
— Гудбаиньки, невеста!
— Гуд байт! Гуд бай! Как они любили, как они любили!..
— Значит, завтра едем?
Поздний вечер вырос между небом и землей, у основания темно-фиолетовый, а к вершине посветлевший до бледно-зеленого. И эта зеленая светлынь хлещет, заливает облака, скатываясь в них по наклонному своду уже совсем прозрачными неторопливыми потоками.
Течения вечера Серега, конечно, не замечает, потому что весьма озабочен встречей с матерью — он сосредоточенно жует взятый у Женечки лавровый лист, для верности проглатывает горькую кашицу — лишь бы мать не учуяла выпитого вина. За курево она уже не ругает, а вот насчет выпивки — страх один: крик, слезы, валидол, да к тому же влепить может — хоть и женщина, а кулак острый, тяжелый.
У попутной колонки Серега долго полощет рот ледяной водой, умывается, причесывается, затем, заложив руки за спину, неспешно отправляется дальше — просто прогуливается человек перед сном. А чтоб уж наверняка вызвать материно благорасположение и в дальнейшем выпросить рублевку, Серега пристраивает на лице этакую покорную утомленность, для чего слегка втягивает щеки и таращит глаза, про себя между тем сочиняя: «Уф! Весь день как проклятый алгебру зубрил. Видишь, череп сдвинулся? Прямо как у леопарда». И мать рассмеется, довольная, что ее Серега наконец взялся за ум и, дай-то бог, поступит в этот самый техникум. Затем состоится обильное чаепитие. Сама постелит ему, и он заснет с блаженной мыслью, что уж очень здорово получается с этими «приемными экзаменами» — благодаря им месяц назад он без лишних разговоров исчез из комбината бытового обслуживания, где одни только женщины, и все — знакомые матери, а кроме того, в запасе еще месяц: валяй себе дурака — и хоть бы хны!
Дверь открывает квартирант Толя, рыжий, громадный мужчина:
— А-а! Штурмовичок явился! — гремит он, настроенный всегда насмешливо, и со шлепком ухватывает Серегу за шею, гнет к полу. — Жидок, жидок, приятель! Хочешь, салазки загну?
Обычно Серега отбивается, но сегодня ему неохота.
— Брось ты, Толя! Надоело!
Но тот не унимается и еще сильнее давит на шею.
— Давай, давай! Учись спину гнуть. Это тебе не за девочками бегать.
Серега злится и целит Толе в поддых, но кулак отскакивает, и колющая ломота прокатывается до плеча, точно бил не по животу, а по булыжникам. Толя, похохатывая, оборачивается к матери:
— Кишка тонка у наследника-то, Татьяна Васильевна! В грузчики его надо, этакую дылду!
Мать слабо, невнимательно улыбается Толиным словам, а сама с нервической пристальностью вглядывается в Серегу.
— Где был? — хрипловато и быстро спрашивает она.
— Да тут, у пацана одного. Со мной поступает. Занимались целый день.
Татьяна Васильевна грузно, неловко приближается:
— Что это у тебя на щеке? — Она втягивает воздух, даже ноздри подрагивают, но лавровый лист изжеван не зря. — Уф! Да мне уж мерещиться начинает. — Татьяна Васильевна довольна, что можно не расстраиваться, тотчас возвращается к нормальному, ворчливо-ласковому состоянию, со значительностью смотрит на Толю («Вот вы не верили, а напрасно. Сергей не безнадежный ребенок»), забывая о частых и неистовых ссорах с сыном, гордясь даже призрачным его успехом — трезвостью и непоздним возвращением. Развевается, колышется халат на крупном, тяжелом материнском теле, весело дымит папироса, вместе с дымом тоненько возникает какой-то мотивчик — все прекрасно, Татьяна Васильевна устремляется на кухню.
— Айда, сын, щи хлебать да чаи гонять!
Она кормит Серегу, наслаждаясь его аппетитом и вновь посетившей ее настойчиво-слепою радостью: вот ведь парень какой вымахал, без отца растила, одна, а все как у людей: обут, одет, здоров и красив-то как, красив! Ах, сын, сынуля, негодник ты мой! Мужик уж, совсем мужик! Сидит, прямо как Петя после работы.