«Ах, дрянь паршивая! Только бы мучить мать. Опять закатился куда-нибудь куролесить. Господи, хоть уж свернул бы башку!.. Зря я, наверное, делегацию-то сегодня снаряжала. Мальчишка расстроился, перепугался, еще с собой бы чего не сделал. Ох, беда!» — мечется по коридору Татьяна Васильевна.
В десять появляется Толя.
— Татьяна Васильевна, не видели рюкзак? В пять утра — на трассу, недельки на две.
— Анатолий Тимофеевич, вы Сергея не встречали?
— Фью-ить! Опять смылся? Дела-а… Эх, Татьяна Васильевна! Чего вы с ним нянчитесь? Я бы кормить не стал за такие фортели — быстренько бы воспитал.
— Слова легко говорить, Анатолий Тимофеевич. Без куска хлеба и в тюрьме не живут — матушка бы ваша слыхала.
— А я дурака не валял — некогда было. Школа, институт, спорт. Теперь вот работа…
— Анатолий Тимофеевич… — Татьяна Васильевна, мгновенно раскрасневшись, что-то соображает. — Вы… не взяли бы его с собой? Пристроили бы в бригаду, а?
— В бригаду, в бригаду… Право, не знаю… И милицию куда денешь?
— Нет, вы возьмите, возьмите его, — голос у Татьяны Васильевны становится приторно-сладким, — пусть там с ребятами делом займется. А повестка будет, отзовем, Анатолий Тимофеевич. Вдруг он придется там. Может, ну… на поруки возьмут, не откажут.
Толя отводит глаза, а потом и сам отворачивается, долго колеблется и наконец нехотя говорит:
— Ладно, я возьму его, попробуем.
— Спасибо, большущее спасибо, Анатолий Тимофеевич!
— Только ради вас, Татьяна Васильевна.
Толя вскоре укладывается спать, а Татьяна Васильевна на табуреточке в кухне коротает время за табаком и чаем: все бледнее ее лицо, заметнее синь под глазами. Когда приходит Серега, Татьяна Васильевна дрожащим, измученным голосом говорит:
— Ешь здесь. В пять утра поедешь с Анатолием Тимофеевичем на трассу. Будешь работать там, а на суд приедешь.
— Хорошо, — растерянно и обрадованно отвечает Серега: никаких тебе объяснений и скандалов. А съездить можно, почему бы нет?
Володя
Вышла ссора, и Володя Зарукин очень мучился. «Теперь как же мы встретимся? — думал он. — Глаза в сторону и мимо? Боком, боком или все-таки поздороваемся? Ой, стыд, стыд, ужасный стыд!» Володя жмурился, краснел, отчаянно тряс головой, прогонял ораву быстрых, жарко дышавших видений, настигавших его чуть ли не каждую минуту после ссоры. Он прислонялся к оконному косяку, не раздвигая занавесок, подолгу ждал: Кеха жил по соседству и обязательно, хоть раз в день, появлялся под Володиным окном, направляясь в булочную, на почту или в зеленную лавку. Тогда Володя, стесняя дыхание, с силой прижимался к косяку — под щекой сразу же горячела известка — и смотрел, смотрел сквозь тюлевые прорези, как шел Кеха. Пригнув крупную чернокудрявую голову, упершись глазами в землю, Кеха неторопливо, даже лениво пришаркивал подошвами, — казалось, окружающее вовсе не занимает его, — но поравнявшись со знакомым окном, вскидывал голову и пристально, напряженно вглядывался — Володя бросался от окна в комнату: «Видел, видел! А я подсматриваю, за шторой — ужасно!»
И все же Володя снова ждал, верно, не у самого окна, Кехиного возвращения, тяготясь этими прятками и боясь отказаться от них. «Что он думает, что? — Володя тянул шею, взглядом провожая Кеху. — Вот удивятся все, когда узнают. Эх! Лучше бы уехать мне на все лето».
А лето начиналось славное. Каменная сопка весь май копила тепло, пряча его в трещины и расщелины, а в ночь перед рождением нового месяца, долго и трудно вздохнув, отдала накопленное промерзшим корням — заплескался наутро, завеял малиновый багуловый цвет. В другую ночь, уже при свете тоненького слабого месяца, на школьном дворе затеплились первые неяркие жарки.
Володя, увидев их, сказал:
— Теперь ничего не сделаешь, Кеха. Жара будет, надо к воде поближе. Ох, позубрим же, под солнышком-то, — и рассмеялся.
Но Володя ошибся: кто-то нечаянно перевернул в небе молоденькое коромыслице и хлынуло в город с окрестных гольцов холодное июньское ненастье.
Володя расстроился: «Тут учи как проклятый, да еще дождь. Тоска». На что Кеха рассудительно заметил: «Может, к лучшему. Хоть почитаем малость. А то бы прозагорали».
Дождь не подвел: с ледяным упрямством не отставал он от города, давая лишь короткие пасмурные передышки, и в самом деле усадил за книжки даже завзятых лодырей и двоечников, совершенно утомив их скукой.
Володя и Кеха готовились вместе. Володе быстро надоедало, он бросал книжки и подходил к окну, бездумно смотрел на серый, поникший день, со сладкими стонами позевывал и потягивался. Кеха же, старательно сгорбившись, оттопырив толстые губы, крохотными буковками заполнял длинные полоски бумаги — писал шпаргалки. К занятию этому относился он очень добросовестно — строчил и строчил, пока пот на бровях не выступал. Поскучав и решив поболтать — от молчанки язык прямо-таки чесался, — Володя спрашивал: