— Ты, милый мой, не улыбайся! Ты подумай: мой дед — белогвардеец, а я к партизанским могилам иду. Тебе не кажется все это странным? Очень странным?!
— Да ты-то здесь при чем?! — Володя почувствовал раздражение: «Охота выламываться, тоже мне — голос крови». — Ах, какой несчастный! Трагедия: внук — комсомолец, дед — белый офицер! Будто ты этого раньше не знал. Сегодня спохватился: дай-ка попереживаю!
Кеха, сдерживаясь, пожевал, поморщил толстые темные губы:
— Я здесь при том, что он мой дед. Я не несчастный, я вдруг подумал, что мне интересно про него знать. Понял? Какой он был, почему белый, почему отец про него молчал. Представь, не знал, представь, впервые услышал! Сударь прав был — дальше третьего колена мы не заглядываем. Я, например, и до второго-то только вчера добрался. Был дед и был. Какой, откуда, что делал — и думать не думал! Вот и спохватился. А ты тут мелешь.
— Надо же! Какой поворот в судьбе! Дед нашелся, белогвардеец — у нас голова кругом! Брось ты придуривать, Кеха! Не знал ты его, не слышал о нем — и ладно. Как Сударь говорит, история распорядилась. Тебе просто покрасоваться захотелось: вот какая сложная биография!
— Я ведь и въехать могу.
— За что! — задохнулся Володя.
— За покрасоваться. Думаем мало, ничего не знаем, а ты — покрасоваться.
— Давай попробуй въедь! — у Володи слеза в голос ударила — до того он обиделся и разозлился.
— Успею. Надо будет — въеду.
Они подошли к школе. На широком цементном крыльце стояли рюкзаки, на одном из них сидела Настя. Белый платок туго очерчивал ее смуглые нежные щеки. В Володе возникло обычное восторженное удивление: «Она даже не знает, что она для меня! Никогда, никак не сумею передать этого — ну, почему, почему слов-то не хватает!» Настя улыбнулась ему — тихо, сладко сжалось Володино сердце, но тотчас же выровнялось, потрезвело — это Володя подумал, что из-за Кехиного признания теперь надо разрываться между ним и Настей: «Уж лучше бы не ходил он». И Володина досада на Кеху стала разрастаться быстрее прежнего.
Тимофей Фокич, в походном, замызганном пиджачке, в сапогах, в старенькой пикейной панаме, застучал, увидев их, палкой:
— Долго спите, господа хорошие! Я уже волнуюсь — ждать не ждать. Нехорошо, очень нехорошо!
— Извините, — буркнул Кеха, а Володя сказал:
— Зря волновались, Тимофей Фокич. Вон Валера с Колей тоже еще не готовы.
Валера Медведев, зажав в коленях лопату, ширкал по штыку напильником. Он поднял круглое, покрасневшее от стараний лицо и подмигнул Володе. А Коля Сафьянников, тяжелый, большой, медлительный, сопел, укрывая, увязывая ведерко с краской.
Неожиданно засмеялась Настя:
— Господи, Кешка! Ты в зеркало смотрелся? Ты ужасно смешной — сонный, сердитый, губы надул! Тебя что, пчелы во сне кусали? Ой, ой, не смотри так зверски!
Володя, надеясь, что Кеха одумался, поддержал Настин смех:
— Какие пчелы! Он надулся — сны за щеками несет. По дороге досмотрит, дожует…
Кеха молча взошел на крыльцо, встал рядом с Тимофеем Фокичем:
— Я не пойду с вами, Тимофей Фокич. Вчера я узнал, что мой дед — белогвардеец и убит под Юрьевом.
Настя, сидевшая за спиной Кехи, вскочила, споткнулась, сбегая по ступенькам, но не упала, удержалась. Со смешною неловкостью выправилась, повернулась к Кехе, чтобы лучше видеть его и слышать. Он добавил:
— Вот такая странная шутка. Сами видите.
Недоуменно приподнялись широкие шелковисто-угольные брови Коли Сафьянникова, губы выпятились этакой иронической гузкой: видимо, Коля подумал точно так же, как недавно Володя: «Надо ему трагедию представлять? Тоже мне — голос крови!» Валера Медведев, храня верность дружбе и в мелочах, тоже приподнял на Колин манер брови, светленькие, жиденькие, голубые глазки смешно вытаращились, отчего младенчески-румяное лицо Валеры враз поглупело. А Тимофей Фокич заволновался: снял панаму, обмахнулся ею и, забыв надеть, нацепил на палку, освободившуюся же руку прижал к сердцу:
— Вам невозможно не пойти, Иннокентий! — От волнения Тимофей Фокич не употребил излюбленного «сударя». — Не-воз-мож-но! Понимаете ли вы, какой важный сегодня выпал день?
— Нет, — сказал Кеха.
— Смею уверить: еще никогда история не задевала вас так остро и больно. Так разве можно теперь отстраняться, бежать ее власти?! Ради этого, сударь, стоит идти хоть на край света.
— Но, Тимофей Фокич, — Кеха отвел кудри со лба, с силой потер его, — я буду думать о белогвардейце, а сам пойду к партизанским могилам — странно же… А я буду думать.