Володя не вытерпел, возмутился:
— Да хватит тебе! Думай, сколько влезет! На здоровье! Хватит голову-то морочить, страдальца из себя строить!
Кеха сжал кулаки, дрогнул уже, качнулся, собираясь броситься на Володю, но Тимофей Фокич остановил легкой маленькой ладонью:
— Не горячитесь, милостивые государи. Прошу вас, Иннокентий, обязательно пойдем. Надеюсь, он решит именно так. — Тимофей Фокич повернулся к Володе и сухо, холодно заметил: — А вы напрасно не верите этому чувству. Оно заслуживает большей серьезности и большего воображения.
Володя раздраженно пожал плечами:
— Может быть. Только зачем его напоказ-то выставлять?
— Кто бы говорил! — Кеха намеревался что-то припомнить Володе, чем-то уличить его, но, не дав воли всплывшим запальчивым словам, замолчал. Потом сказал: — Хорошо. Я пойду, Тимофей Фокич.
Володя зло, возбужденно улыбнулся, найдя Настины глаза, и развел руками: «Вот, пожалуйста, целый спектакль!» — надеясь на ее сочувствие. Она, видимо, не поняла его улыбки, отвела глаза и заторопила:
— Ну, давайте же пойдем! Собираемся, собираемся!
Вскоре они шли влажным песчаным проселком, мимо загородных садовых товариществ, охваченных пышным яблоневым цветом. Сквозь редкую вязку плетней скользила темно-росистая утренняя зелень и наносила на путников дразнящую прохладу молодого укропа и огуречной рассады. Толстые межевые колья сияли золотыми консервными головами, радостно пока, неутомительно напоминая о предстоящей жаре. И прохлада молодой зелени, и резкие, слепящие вспышки солнца раздражали Володю своею безучастностью к его настроению: «Напрасно, совсем напрасно разозлился я на Кеху. Так хорошо кругом, а мне мешает что-то. Да не что-то, а весь этот дурацкий разговор! Сударю, конечно, одно подавай: историю, историю. И жареную и пареную. А как охота только про утро думать!»
Чтобы успокоить смущенную душу, очистить ее для этого утра, Володя спросил у Насти:
— Ну скажи, прав ведь я был? Ведь нельзя же так, как он?
— Наверное, — Настя ответила нехотя, с тусклыми, скучными глазами, но вдруг оживилась, прыгнули в глазах ртутные блики. — Ой, Вовочка, что я подумала-а! Тебе же просто завидно, что у Кешки все так интересно вышло. Сознайся уж, пожалуйста!
— Не выдумывай. Я же серьезно, Настя. Мне, правда, неприятно, что Кеха затеял все это.
— А если он серьезно? Если он на самом деле переживает?
— Ну уж. Скажешь. Столько времени прошло. Конечно, покрасоваться ему захотелось.
Настя рассмеялась:
— Вот как у тебя славно выходит. Что ты говоришь, то серьезно, что другой — покрасоваться. Ясно, Вовочка, ясно. Завидуешь Кешкиной истории — вот тебе бы такую. Ты бы бурю устроил, землетрясение, во всяком случае передо мной. Молчи, губы не дуй — все я про тебя знаю.
— Да ничего подобного, — дрожаще-спокойным голосом протянул Володя, но не нашелся, что возразить.
В сущности, Настя права. На Кехином месте он наверняка бы усердствовал в публичном изъявлении чувства. Он знал за собой эту слабость: слезу пустить принародно. Очень все-таки приятно, когда тебя жалеют и единодушно сочувствуют твоей тяжелой жизни. Правда, потом стыдно, противно, и этот сладкий миг всеобщего сочувствия потом режет тебя, полосует на куски, но проходит время, и опять подмывает сказать на каком-нибудь уроке, конечно, не приготовившись к нему: «Вы знаете, не успел выучить, по дому работы много, мы же вдвоем с матерью, отца нет».
Настя права, права: ему охота быть на Кехином месте и с романтической мрачностью недоумевать над своею странной судьбой. Но он не завидует ему, он просто сторонним умом понимает: сдержанность, сдержанность прежде всего! А Настя с какою-то взрослою жестокостью высмеивает его, унижает, и, наверное, надо обязательно обидеться. Но если обидеться, день вообще пропал, зачем тогда вставал в такую рань?
Володя попробовал улыбнуться — улыбка вышла деланной, деревянной. Настя опять рассмеялась, поняв по его лицу, как он мучительно проглатывает ее резкость и соглашается с нею. Она взяла Володю за руку:
— Вовочка, не поддавайся. Не обращай внимания. Я наговорю, наговорю — ужас сколько! Сама потом не разберусь… Бежим, наших догоним. Смотри, как отстали. Действительно, Тимофей Фокич и мальчики были уже далеко, хотя и шли вроде бы неторопливо, особенно если смотреть на Колю Сафьянникова: шаг тяжелый, широкий и валкий, а, оказывается, спорый. Через плечо он покосился на запыхавшихся Настю и Володю — резко мелькнула сердитая, угольно-вороная бровь. Видимо, был интересный разговор, некстати прерванный шумным дыханием бежавших. Коля говорил Кехе: