Молодой Иоганн Картен, по воспоминаниям его детей, был умен и обаятелен, и вскоре его приглашали уже не только в гугенотские дома. Наружностью он тоже обладал счастливой, если верить сохранившемуся дагерротипу. Лицо с крупными правильными чертами, красиво вырезанный рот, волнистые черные волосы, серые глаза… Местные девушки наперебой домогались его внимания. Он тоже не был к ним жесток. Расточая комплименты местным красавицам, он всерьез думал о том, чтобы жениться и начать преподавать в школе. С другой стороны, мечта о Парижском университете по-прежнему манила его.
И тут внезапно умер пастор гугенотской общины. Не знаю, почему члены консистории предложили именно Иоганну стать новым пастором, мне трудно поверить, что среди них не нашлось более подходящего человека. В Бога этот несостоявшийся натуралист едва ли верил. Конечно, вращаясь в среде благочестивых гугенотов, свои взгляды он не афишировал. Когда его избрали в один из церковных комитетов, не возражал, тем более что его сделали хранителем библиотеки. Но пастор!.. Нет, нет и нет! Иоганн отказался, напирая на свой молодой возраст и недостаточный опыт. Доктор Картен в Потсдаме быстро обо всем узнал (не он ли подкинул консистории эту идею?) и вызвал сына домой очень суровым письмом. Из Бранденбурга Иоганн приехал через три месяца, присмиревший и… женатый. Родители, желая крепче привязать сына к пасторской службе и раз и навсегда отбить желание поступать по-своему, нашли ему невесту, девушку из потсдамской реформатской семьи – Амалию Шендельс, дочь аптекаря. Молодым людям не позволили даже немного привыкнуть друг к другу, их сразу обвенчали и отправили в Ла-Рошель. Иоганн принял пасторскую кафедру, купил старый, запущенный, но большой и красивый дом на улице Монкальм, недалеко от старого города. Потом случилась та история с молитвенником и письмом, о которой я уже рассказал, и мой дед принял фамилию Декарт, немного созвучную его немецкой фамилии, чтобы окончательно закрепить свое превращение из немца во француза. Близкие друзья стали называть его Жан-Мишель.
В положенный срок у молодой четы родилась дочь Мюриэль. Еще через два года, восьмого января 1833-го, на свет появился сын, которого назвали Фредериком.
Жан-Мишель сначала ненавидел свою жену. Потом, поразмыслив, решил использовать женитьбу, чтобы освободиться от родительской власти. Он позволил Амалии (теперь для него и для всех – Амели) командовать домом и детьми, а во всем остальном обеспечил себе полную свободу. Церковные обязанности оказались не очень обременительными. Община была совсем невелика, и, хотя он добросовестно совершал богослужения и таинства, проводил заседания консистории, обеспечивал занятия в воскресной школе и заботился о престарелых прихожанах, времени оставалось еще много. Он тратил его на книги, на ежевечерний стаканчик местного вина, на рыбную ловлю и охоту в Пуатевенских болотах, на коллекции бабочек и растений. Нравиться женщинам он тоже не перестал, и они ему нравились. Судя по тому, что у Амели после Фредерика десять лет не прибавлялось детей, женой он пренебрегал (только позднее отношения супругов более или менее наладились, и Амели родила близнецов – Максимилиана, моего будущего отца, и Шарлотту). Жан-Мишель жил так, как ему хотелось, и я не стану его за это строго судить. Жена забрала дом в свои руки и вела его безупречно, имея в распоряжении лишь няню да приходящую прислугу à tout faire6. Убирала и готовила сама, держа всю семью в черном теле. Фредерик и мой отец вспоминали, как мальчишками вечно ходили голодными и по ночам таскали из кухни хлеб. Воспитательница из бабушки Амели тоже, видимо, была аховая. Неласковая, раздражительная, щедрая только на подзатыльники и тычки, исполненная ледяного презрения к «этим французам», убежденная в непогрешимости своих суждений, правил, методов воспитания. Трудно представить менее подходящую мать для этих детей, оказавшихся натурами восприимчивыми и тонко чувствующими, в отца, каким бы он стал, если бы его не сломали.
Отец долгое время был равнодушен к детям от нелюбимой женщины и насильственного брака. Он их едва замечал. Лишь когда Фредерику исполнилось шесть лет и вскоре ему предстояло пойти в школу, отец обнаружил, что мальчик почти не говорит по-французски (это была семейная политика матери – общаться дома только на немецком языке). Надо было срочно что-то решать: в государственной школе без языка ему было делать нечего, на домашних учителей пасторского жалованья не хватало, а отправить сына учиться в Потсдам или Берлин, как хотела Амели, Жан-Мишель отказался наотрез.