Как не удивляться юности…
17* …пробуждается во мне. Так, я уже изъездил всю Испанию, видел Валенсию и чудесную Гранаду с ее великолепным дворцом, чужеземными, странными обычаями и одеяниями, я вдыхал воздух елисейских полей Малаги и знаю горы Монсеррат с их монастырями и поросшими лесом вершинами.
18* …настолько занимал его портрет.
— Я уже говорил, — перебил тут Вансен, — что живопись пользуется огромным влиянием на нас, так должно быть, и этот портрет был написан превосходно. Но скажите же: откуда родом был этот дворянин?
— Как сказать…
19* …и откажется от этой странной затеи.
— Я бы решился кое-что сказать по этому поводу, — добавил Штернбальд, — если бы только не боялся прервать рассказ.
Рудольф посмотрел на него с усмешкой…
20* …либо не вернусь совсем… Ты слыхал когда-нибудь удивительную историю Готфрида Руделя?{66}
— Нет, — смущенно ответил Леопольд.
— Ну так я расскажу ее тебе, — сказал влюбленный, — ибо она утверждает меня в моем чувстве, которое тебе кажется таким ни на что не похожим и нелепым.
— Погодите, — воскликнул Вансен, — этак вы совсем собьете нас с толку, если в одну историю вклинится еще другая.
— Ну и какой в этом вред? — спросил Флорестан. — Лишь бы она была занимательна и помогала скоротать время.
— Однако я опасаюсь, что она не будет для нас занимательна, — сказал рассудительный Петерс, — ибо мы совсем запутаемся, а поскольку все это и так уж не слишком интересно нам, вставной эпизод лишь ухудшит дело.
— Но что же я могу поделать, — возразил Рудольф, — если как раз тогда влюбленный мечтатель действительно рассказал другу эту историю? Я ведь должен придерживаться истины.
— Ладно уж, рассказывайте, если вам угодно, — сказал Вансен, — попотчуйте нас новой историей, но только с тем условием, чтобы из этой истории уже больше не вытекала еще одна, ибо иначе все это грозит затянуться до бесконечности.
— Итак, — продолжал Флорестан, — мечтатель Фердинанд стал рассказывать своему благоразумному другу Леопольду историю Готфрида Руделя и начал следующими словами: «Этот Рудель, да будет тебе известно, дорогой друг, был одним из провансальских поэтов в те благодатные времена, когда весь мир объединяли песни и сладчайший язык, когда людей объединяло страстное томление, разные страны — рыцарское сословие, а восток и Европу — священные войны. Этот певец Готфрид, сам дворянского происхождения, так прославился своими восхитительными песнями, что снискал расположение вельмож и графов, и один владетельный князь добивался его дружбы и не желал расстаться с ним. Случилось так, что паломники, возвращавшиеся из святой земли, среди других чудес, увиденных ими в чужеземных странах, назвали и графиню Триполитанскую и описали ему ее высокую добродетель, ее красоту и ее очарование. Он встречался с другими путешественниками, побывавшими в тех краях, и снова и снова расспрашивал о графине, и снова они в восхищении прославляли ее неземную красоту. Эти описания настолько воспламенили его воображение, что он воспел хвалу этой даме под свою лютню. Один из друзей, превознося его песню, сказал ему как-то шутя: «Ты в восторге, поэт, неужто твоя любовь может перелететь море, неужто ты можешь любить, не зная своего предмета, ни разу не увидев своей возлюбленной земными своими глазами?» «Разве оттого, что она живет в моей душе, живет у меня внутри, не обладаю я ею в большей мере, чем кто бы то ни было? — так же шутя ответил певец. — Поверьте, друзья, — продолжал он, — о подобных удивительных явлениях я мог бы порассказать вам чудеса».
Вансен хмыкнул, Штернбальд с улыбкой кивнул рассказчику, а тот, нимало не смущаясь, продолжал:
— Но очень скоро ему стало не до шуток. Непостижимая тоска по далекой, никогда не виденной им даме охватила и пронзила грудь поэта; как ручьи впадают в реки, а реки — в море, так и все силы души его стремились навстречу Единственной, Незнаемой. Он не мог больше усидеть на месте, какая-то сила гнала его в дальний путь. Друзья просили его, князь-покровитель заклинал остаться — тщетно! Если они не хотят его смерти, отвечал он, пусть разрешат ему поступать, как ему угодно. Он взошел на корабль. Ему казалось, что ветер гонит корабль недостаточно быстро, ему хотелось наполнить паруса песнями своей страстной тоски и окрылить судно своими мыслями, чтобы оно мчалось с тою же скоростью, что и они. Он пел бесконечно прекрасные песни о своей возлюбленной и восхвалял ее красоту, сравнивая ее со всем, что есть прелестного и восхитительного в небе и на земле, в воздухе и в море, и превознося надо всем. Но сердце его не выдержало; он слег тяжело больной, когда матросы уже различали с мачты вдали — очень, очень далеко — туманную полоску желанного берега. Он собрался с силами и встал, глаза его напряженно всматривались, душой он был уже на берегу. Корабль вошел в гавань, чужеземный народ устремился к нему, желая узнать новости из христианского мира. Сама принцесса прогуливалась невдалеке в тени пальм. Ей принесли весть об умирающем и она поспешила на корабль. Поэт сидел, опершись о плечо друга, и тут ему воочию явились блестящие глаза, нежные щеки, свежие губы, пышная грудь — все то, что он так часто воспевал в своих стихах. «О, как я счастлив, — воскликнул он, — что перед тем, как закрыться навеки, мои глаза увидели во плоти то, что представлялось моему мысленному взору, и что действительность превзошла плод моего воображения. Именно так будет с нами, когда все прекрасное сбросит завесу и предстанет перед нашим освобожденным от телесной оболочки взором». Друг в слезах поведал ей, кто этот человек, который в молитвенном поклонении бросился к ее ногам, она знала его имя, и не один крылатый звук его песни уже перелетел через море и достиг ее ушей; она склонилась к нему и подняла его, он оказался в ее объятьях, сладчайшая улыбка играла на его бледном лице в память о его блаженстве — ибо он был уже мертв. «Теперь никто больше не любит меня, так любить никто на земле неспособен», — вздохнула принцесса, она поцеловала — в первый и в последний раз — немые уста, с которых некогда слетало так много прекрасных песен, и приняла монашеский обет.