На Пласа Майор его остановила толпа. В центре площади проповедовал монах – «булеро», продавец индульгенций. Таких всегда собираются слушать простые набожные люди.
Лица монаха не было видно: его закрывал шерстяной капюшон. Говорил же проповедник без умолку, рассказывая о страстях Господних так, словно видел все своими глазами, и постоянно взывая к Матери Божьей, святому Иакову Компостелльскому и всем святым праведникам Кастилии и Арагона.
Его красноречие почему-то вызывало страшную жажду. Некий добрый капуцин[63] подошел к водоносу и залпом осушил стакан.
С ним был товарищ: капуцины в Испании всегда ходят по двое. Шаверни предложил воды и второму, но тот лишь презрительно отвернулся: видно, не таким напитком привык достойный отец орошать себе горло!
Впрочем, осмыслить этот факт Шаверни не успел. Проповедник вдруг исчез, словно сквозь землю провалился; женщины, монахи, нищие и все прочие тоже разбежались кто куда.
В несколько секунд площадь опустела: на ней остались лишь рота полицейских, один водонос – то есть Шаверни – и один монах, имя которого мы скоро узнаем.
Другой отряд полицейских, пропустив толпу, перекрыл выходы на боковые улицы; так невод, поставленный на крупную рыбу, дает ускользнуть мелкой рыбешке.
Всякий, кому известно, как в Испании почитают монахов, без труда угадает, кто был этой крупной рыбой. Сообразил это и Шаверни: на капуцина полицейские сети расставлять не могли, и значит, рыбой был он сам. Молодому человеку не пришло в голову убежать с площади вместе с толпой – и вот теперь он угодил в самую заурядную мышеловку.
Но вскоре Шаверни понял, что ошибся: жандармы даже не смотрели в его сторону.
Капуцин же озирался в поисках товарища: он не заметил, как тот живо сбросил шерстяную сутану, накинул ее на женщину, бежавшую впереди, и проскочил через ячейки невода.
Женщину тут же схватили. Увы! Она оказалась торговкой арбузами, которую хорошо знали на Прадо. Жандармы поняли, что их провели.
Второй капуцин не догадался сделать того же – и попался. Однако у него были длинные, крепкие ноги, и он пустился наутек.
Вокруг Пласа Майор началась сумасшедшая гонка. Двадцать раз полицейские уже готовы были схватить убегавшего капуцина, и двадцать раз он ускользал от них. На балконах множество любопытных следили за этой корридой в новом вкусе.
Капуцин несколько раз проскакивал мимо Шаверни. Один раз он промчался так близко, что маркиз расслышал его бормотание:
– Не догонят, голубь мой, не догонят!
Маркиз так и подскочил: это был Кокардас! А второй, стало быть, – Паспуаль.
Что же делать? Окликнуть мнимого капуцина – значит, погубить и его, и себя. Опять Шаверни встретил человека, который знает, где скрывается Лагардер, – и опять не может выведать эту тайну!
Бежать Кокардасу было нелегко: рапира, скрытая под сутаной, путалась у него в ногах. Да ему и надоело удирать от жандармов, словно зайцу от борзых. Пока он изображал монаха, бегство не роняло его достоинства, – но жандармы догоняли, и настал час вновь превратиться в Кокардаса.
Внезапно шпага явилась на свет, и обступившие было Кокардаса жандармы в испуге попятились – тем более что ругался он так, как в монастырях ругаться не принято. Гасконец походил на истыканного бандерильями быка, который вдруг резко останавливается и, разбрасывая во все стороны копытами песок, выбирает первую жертву…
Итак, Кокардас замер посреди площади, один против тридцати полицейских. Из-под распахнувшейся сутаны виднелся ветхий камзол и старые сапоги. Вид у бретера был внушительный; Шаверни еле удержался, чтобы не броситься ему на помощь.
Но врагов было слишком много – к тому же гасконец не видел, что происходит у него за спиной. Неслышно, как змея, к мнимому монаху подполз низенький, коренастый, крепкий человечек – один из тех испанских горцев, что могут поднять лошадь или быка, словно охапку сена.
Кокардас вдруг почувствовал, что сидит на чьих-то широких плечах; потом его перевернули и так, вверх ногами, взвалили на спину.
– Подлые приемчики, дьявол вас раздери! – прорычал гасконец.
Он бы еще много чего добавил, если бы ему дали, – но ему мигом заткнули рот, связали по рукам и ногам и потащили в тюрьму.
Однако Паспуаль ускользнул от жандармов – и Шаверни решил немедленно разыскать его. По горячему следу маленький маркиз рассчитывал уже назавтра добраться до Лагардера. Разве могло юноше прийти в голову, что «булеро», читавший проповедь на Пласа Майор и словно призрак исчезнувший при появлении полицейских, – это и был сам Лагардер?
До позднего вечера всматривался Шаверни в лица всех монахов на мадридских улицах (а встречал он их там немало). Все они были краснорожие, пузатые и воды не пили.
Несколько раз маркиз проходил совсем близко от нормандца – да тот уж был не монахом!
VI. КОКАРДАС НА ЭШАФОТЕ
Два дня спустя Мадрид проснулся от погребального звона колоколов.
Скоро на площади Севада яблоку было негде упасть. Лишь один угол площади, оцепленный солдатами, оставался свободным; здесь стояла виселица.
На эшафот поднялся палач – проверить, все ли в порядке. Он просунул руки в петлю, чтобы убедиться, что узел легко затягивается. Потом палач сильно дернул за веревку и повис на ней всем телом, демонстрируя зрителям, что веревка крепкая и что осужденного отправят на тот свет как положено, без всяких недоразумений.
Если бы кто-нибудь увидел, как палач при этом посмеивается, то с полным основанием заподозрил бы, что недоразумения все-таки будут. Но лицо палача скрывал черный капюшон с узенькими прорезями для глаз. Черной была и бархатная одежда – только широкий красный пояс кровавой полосой выделялся на этом траурном фоне.
То был не постоянный мадридский палач – отвратительный толстый урод. Тот никогда не закрывал лица: он так косил, что ничего не мог рассмотреть сквозь прорези маски. Его взгляда осужденные боялись больше, чем самой петли.
– Отчего же его нет? – удивилась одна женщина.
– Ему только простых воров вешать, – ответил кто-то. – А этот, видно, персона важная, вот для него и выписали палача из Кадиса. Тот здорово умеет вздернуть человека!
– Santa Virgen![64] – воскликнула разом стайка кумушек. – Кадисский палач! Небось не упустит беднягу.
– Да уж наверное!
Минуту спустя вся площадь уже знала, что казнь будет вершить не кто иной, как знаменитый кадисский палач, а сам осужденный – по меньшей мере испанский гранд.
От болтовни рты то и дело пересыхали, так что множество аквадоров, шнырявших по площади, в изобилии собирали деньги и сплетни. Деньги они клали к себе в карман, а сплетни поспешно передавали товарищу, все время стоявшему в сторонке.
Так маленький маркиз узнал, что Кокардаса принимают за высокопоставленную особу. Даже в самых печальных обстоятельствах Шаверни не терял чувства юмора. Сейчас он поглядел на виселицу, силуэт которой мрачно чернел на фоне утреннего неба, и прошептал про себя:
– Бедный Кокардас! Сейчас его и вправду поставят очень высоко.
Мастерство же и репутация палача, будь он кадисский, валенсийский или мурсийский, маленького маркиза нисколько не волновали.
Но не все смотрели на вещи так же. Замена одного из главных действующих лиц предстоящего спектакля породила у многих самые фантастические предположения. Женщин на площади было достаточно, их языки работали, не переставая… И чего только каждая не напридумывала!
– Все вы мелете чушь, – вдруг громогласно заявил какой-то оборванный нищий на костылях. – Знаете, почему сегодня нет мадридского палача? Нынче ночью он отправился в ад – следом за всеми, кому многие годы помогал попасть туда!
Люди тут же окружили его, расталкивая друг друга локтями, чтобы занять местечко получше. Нищие обычно знают много – куда больше, чем кто-либо.
Наш оборванец подмигивал так лукаво, что всем было ясно: он готов высыпать из своей сумы целую кучу новостей.