Касиз возразил, что все касающееся бога и даров, испрашиваемых во имя его, не должно проходить через столько рук, как предлагает комендант, довольно и того, у кого этот дар испрашивается. И поскольку комендант является единственным начальником в этом городе и властен над всеми жителями его, собравшимися здесь, ему одному и приличествует удовлетворить просьбу столь справедливую, столь святую и столь угодную пророку Ноби Магомету, ибо он один даровал победу его зятю, а не храбрость каких-то солдат, как уверяет комендант.
Когда эту речь услышал янычар Кожа Жейнал {31}, командовавший одним из трех галиотов, человек значительный и всеми уважаемый, он вмешался в разговор и на слова касиза, умалявшие участие его и его соратников в победе, одержанной при нашем захвате, с некоторой грустью заметил:
— Насколько лучше было бы для спасения вашей души поделиться вашими излишками с бедными солдатами, чем пытаться, прикрываясь лицемерными словами, лишить их того, что принадлежит им по праву, как это вы постоянно делаете! А если вам негоже, как вы говорите, являться в Мекку с пустыми руками, чтобы подкупить там в ваших интересах касизов, употребите на это имущество, оставленное вам вашим отцом, а не расплачивайтесь пленниками, которые достались нам ценою жизней тех, кто уже погребен, а оставшимся в живых обошлись потоками пролитой крови, не окрасившей вашего халата так, как она окрасила мой и халаты тех бедных воинов, которые здесь присутствуют.
Эта независимая речь капитана галиота была принята касизом-муллой с большим раздражением; на нее он ответил так заносчиво и так плохо взвешивая слова, что жестоко оскорбил капитана Жейнала и турецких и мавританских солдат, которые окружали их. Последние объединились и с такой яростью столкнулись с населением города, которое мулла привлек на свою сторону и с одобрения которого он говорил так надменно, что все оставшееся время дня не удалось их успокоить, и даже комендант города Хередин Софо оказался бессильным навести порядок. Короче говоря, чтобы не задерживаться на этом событии и не вдаваться в подробности, которые слишком долго было бы рассказывать: столкновение это переросло в рукопашную, столь неистовую и беспощадную, что обе стороны потеряли шестьсот человек убитыми, половина города была разгромлена, а дом муллы разграблен. Его же самого изрубили на куски и выбросили в море вместе с его семью женами, девятью детьми и всеми домочадцами, которых солдаты схватили во время этого погрома, не пожелав никому из них даровать жизнь.
А мы, семеро португальцев, находившиеся в это время на площади и ожидавшие продажи с торгов, признали за лучшее средство к спасению вернуться в тюрьму, хотя отвести нас туда не позаботился ни один судебный пристав или какое-либо другое лицо, ибо при нас вообще не осталось никого. То, что наш тюремщик согласился запереть нас, явилось для нас немалой милостью.
Эта жестокая и опасная смута была наконец усмирена благодаря вмешательству капитана галиота Солеймана Драгута, который пожелал взять это дело в свои руки, так как комендант города, его тесть, лежал в это время в постели, ибо в рукопашной ему отрубили руку.
До полного успокоения смуты прошло еще тринадцать дней, после чего нас снова вывели на площадь и стали продавать с торгов вместе со всей остальной добычей, состоявшей из одежды и оружия, захваченных на фустах и пошедших задешево. А мне, злополучному, возможно, как наименее счастливому из всех, выпало на долю попасть в руки одного ренегата-грека, которого я буду проклинать до конца дней моих, ибо он обходился со мной так, что только за те три месяца, пока я был у него рабом, меня семь или восемь раз брало искушение наложить на себя руки (если бы только господь бог по милости своей собственной рукой не удержал меня от греха) исключительно ради того, чтобы он потерял те деньги, которые за меня заплатил, ибо это был самый бесчеловечный и жестокий негодяй, который когда-либо существовал на земле.
Через три месяца возжелал вседержитель, чтобы хозяин мой, опасаясь, как бы из-за невыносимого обращении я у него не умер и он не потерял затраченных на меня денег, о чем ему уже толковали соседи, выменял меня на партию фиников стоимостью в двенадцать тысяч рейсов у еврея по имени Авраам Муса, уроженца города Тор {32}, в двух легуа с половиной от горы Синай. Этот еврей отвез меня в Ормуз с караваном купцом, шедших из Вавилона {33}в Кайшен {34}. Там он показал меня моему соотечественнику дону Фернандо де Лиме, который занимал в это время должность коменданта крепости, и доктору Перо Фернандесу, верховному судье Индии, незадолго до этого прибывшему сюда по приказанию губернатора Нуно да Куньи для выполнения некоторых государственных поручений. Оба они, на собранные ими пожертвования и на собственные деньги, выкупили меня у еврея за двести пардао {35}, что он счел, очевидно, весьма хорошей ценой.
Глава VII
О том, что произошло со мной между моим отплытием из Ормуза и прибытием в Индию
После того как милостью божией я был избавлен от мук, которые я только что описал, я провел в Ормузе шестнадцать дней и отплыл в Индию на судне, принадлежавшем некому Жорже Фернандесу Таборде и направлявшемся в Гоа с партией коней. Следовали мы нашим курсом с легким попутным муссоном и через семнадцать дней благополучного плавания оказались в виду крепости Диу.
Мы хотели приблизиться к берегу, чтобы узнать там последние новости, но обратили внимание на большое количество огней на берегу и на грохот орудий, доносившийся до нас время от времени. Все мы начали строить догадки, что это может означать, и с убавленной парусностью пролавировали у берега остаток ночи, пока совершенно не рассвело и мы не увидели, что крепость со всех сторон окружает большое количество судов с латинскими парусами.
Это столь необычное зрелище нас смутило, и по поводу него возникло множество споров и высказывались самые различные мнения. Одни говорили, что сюда, должно быть, прибыл из Гоа губернатор, чтобы вести мирные переговоры после смерти султана Бандура, короля Камбайского, которого он незадолго до этого убил. Другие утверждали и готовы были биться о крупный заклад, что это прибывший из Португалии инфант дон Луис, брат короля Жоана III, поскольку приезда его ожидали во всей Индии со дня на день, и множество латинских парусов, которое мы видели, не что иное, как каравеллы его армады; третьи считали, что это Патемарка с сотней фуст Саморина {36}, короля Каликута; и, наконец, четвертые уверяли, что это турки, и приводили к тому весьма веские и убедительные доводы.
Мы пребывали в смущении и тревоге и строили всевозможные догадки относительно нашего будущего, как вдруг увидели, что от толпы судов отделилось пять очень крупных галер с полосатыми зелеными и фиолетовыми треугольными парусами, многочисленными знаменами, развевающимися поверх тентов, и весьма длинными вымпелами, спускавшимися с марсов и почти достигавшими косицами воды. Все они обратили свои носы к нам, стараясь занять наветренное положение, из чего мы сразу заключили, что это турки. Как только мы поняли, в чем дело, мы отдали с большой поспешностью подобранный было грот и повернули в открытое море в великом страхе, что с нами за наши грехи приключится такое же несчастье, как то, о котором я рассказывал. Неприятель следовал за нами в кильватер, но господу нашему было угодно, чтобы незадолго до наступления ночи он лег на обратный курс и пошел опять туда, откуда вышел.