нувших, как думал Алигоко, вместе с Кубати, а значит, и Хатажукову теперь станет
известна вся правда.
А пока невелико было беспокойство Вшиголового — ведь он считал, что
удар наносить ему придется первому, и противник вряд ли успеет подготовиться к
отражению этого удара.
* * *
Князь Кургоко, не разбирая дороги, скакал впереди своего маленького от-
ряда до тех пор, пока не наткнулся среди перелесков холмистой равнины на это
маленькое, не знакомое ему селище. Оно стояло в стороне от той дороги, по кото-
рой Хатажуков ехал к сераскиру.
На взмыленной лошади князь свернул во двор самого первого домишки,
подслеповато взирающего на мир двумя крохотными окошками, затянутыми
бельмами бычьих пузырей. Глиняная труба торчала не из крыши, а поднималась,
прилепившись к стене, прямо от земли. С кровли свешивались бурые клочья пре-
лой соломы.
Хозяин дома, пораженный такой честью, — сам князь-правитель у него в
гостях! — все-таки сумел, без лишней суеты и не теряя внешнего достоинства,
провести Кургоко в свой жалкий, но чистенький хачеш. Часть приближенных, ко-
торая постарше, вошла туда же, а молодые занялись конями. (Животных надо бы-
ло еще поводить, не давая останавливаться, после резвой двухчасовой скачки, дать
им остыть и успокоить дыхание, а уж потом напоить и немного покормить.)
Хозяин засуетился чуть позже — когда надо было подумать об угощении.
Резать последнюю корову? Единственную, только что объягнившуюся двойняш-
ками овцу? Пришлось бы пойти и на это, не будь у хорошего человека Ханафа до-
брых соседей, людей таких же хороших, как и он сам. Хромоногий Лют приволок
за рога упирающегося валуха, еще одного барана, только со связанными ногами,
принес на своих могучих плечах молчаливый бородач Штым; женщины приходи-
ли с квохчущими курами в руках, с кругами копченого сыра, с пучками черемши и
связками лука, с разной снедью, когда-то заготовленной впрок или состряпанной
только сегодня собственной семье на ужин. Некоторые, за неимением ничего
лучшего, тащили во двор Ханафа сухие дрова, а дружные братья Хазеша, Хакяша,
Ханашхо и Хашир, сыновья покойного Хабалы, привели годовалого бычка и сами
же занялись его отправкой в тот мир, где не жалят слепни и не скудеют пастбища.
Ханаф носился по двору, где уже пылали два костра, шутливо переругивал-
ся с женщинами (знаю, знаю, чего вы хотите, — закормить моих гостей до смерти),
благодарил — и тоже с шуткой — мужчин (сегодня уж вы меня выручайте, а завтра
— хоть жизнь возьмите, а еще лучше — подождем, когда у каждого из вас побыва-
ют такие же гости).
Во дворе появился единственный худосочный уорк этого маленького сели-
ща и, шатаясь от обиды: почему князь Кургоко заехал не к нему! — направился в
хачеш.
Ханаф был счастлив и озадачен. Вид князя Хатажукова, бледного, с горя-
щими мрачным блеском глазами, с непонятной раной на голом темени, не мог не
вызвать в простом крестьянине чувства некоторого смятения и беспокойства. А
эти чуть дрожащие руки, длинные пальцы, мнущие шапку, сжатые до мертвой бе-
лизны ногтей! Все бы отдал любопытный Ханаф за то, чтобы узнать о событиях
дня. И он скоро о них узнал. За это ему и отдавать ничего не пришлось.
Какой-то человек из сопровождавших князя подошел к Ханафу и сказал,
что Кургоко просит его войти в дом и участвовать в одном важном разговоре.
«Поистине день этот, хвала Зекуатхе, богу дорог и походов, запомнится мне
на все остальные дни моей жизни, — подумал Ханаф. — Так оно и будет, клянусь
вот этим заходящим солнцем!».
Когда Ханаф вошел в гостевую, он услышал конец кургоковской речи, об-
ращенной к местному уорку:
— И не потому я заехал не к тебе, что хотел унизить твое честное имя, — го-
лос Хатажукова звучал слегка раздраженно и строго, но с нотками доброжела-
тельности. — Ты должен заметить: я не выбирал ничей дом, я вошел в самый пер-
вый. Думаю, так и следует поступать любому путнику, если только он уважает
адыге хабзе. Понятно?
Уорк пристыженно потупил глаза, но при этом с облегчением вздохнул.
Хатажуков все так же, без кровинки в лице и с обнаженной головой, сидел у
ярко пылавшего очага. Перед ним на столике-трехножке уже стоял кувшин с мах-
сымой, лежали ломтики сыра и пасты, сушеные фрукты, в деревянной солонке —
крупная сероватая соль.
Увидев хозяина дома, пши Кургоко деловито кивнул ему и сказал просто,
без всякой напускной вежливости или снисходительного панибратства:
— Останься здесь, хозяин, и слушай внимательно. Потом попросим и тебя
высказаться. В таком деле крестьянское слово совсем не будет лишним.
В это время в дверном проеме появился шумно отдувающийся Алигоко:
можно было подумать, что не он скакал на коне, а конь ехал на нем верхом.
— И ты здесь? — удивился Хатажуков. — Вот не думал, не гадал...
— А где мне еще быть! — обиженным тоном выкрикнул Шогенуков, затем
добавил, уже вполне буднично:
— Потерял вас из виду, а после еле нашел.
— Хорошо! — Кургоко звучно хлопнул ладонью по колену. — Не будем те-
рять времени. Если все вы сейчас окажетесь моими единомышленниками и
друзьями и если простой люд этого хабля тоже захочет поддержать меня по-
дружески, то всем нам сегодня же, еще до полуночи, придется снова седлать ло-
шадей. Вы видите мою обнаженную голову, мою дурную голову с татарским пода-
рочком на темени. Пусть последний пшитль Кабарды знает, как крымский сера-
скир унизил князя Хатажукова, как он выколотил об его голову свой грязный чу-
бук. Пусть также все узнают, что Хатажуков до тех пор не надел шапку, пока не
отомстил, пока беспощадно не отомстил поганому крымцу! И будь проклят по-
зорный миг моей слабости, когда я снял шапку, чтобы смиренно вымолить для
Кабарды хоть какое-то облегчение! Сейчас ясно одно: облегчения не будет, наобо-
рот — скоро начнутся такие бесчинства, такой грабеж и порабощение, каких адыги
никогда не знали. А потому сегодня же ночью мы нападем на татарский отряд и
ни одного будущего насильника и разорителя не оставим в живых. Сераскира
прошу не трогать. С ним я сам рассчитаюсь. Это нужно мне для того, чтобы я сно-
ва почувствовал себя человеком, мог оставаться вашим князем и смог надеть шап-
ку на голову. Это нужно и всему нашему народу, который был так страшно унижен
и поруган через его князя-правителя. Я все сказал. Теперь слово за вами. Говори-
те, да покороче.
Ни Шогенуков, ни кто-либо из уорков не осмелились возразить большему
князю. Все они кратко и решительно выразили свою готовность выступить немед-
ленно. Взгляд грустных, лихорадочно блестевших хатажуковских глаз остановил-
ся на хозяине дома.
Ханаф все время слушал князя с таким напряженным вниманием, что у не-
го спина задеревенела; он ни разу не шелохнулся, и только желваки гуляли под
кожей лица. Когда Кургоко закончил, Ханаф обернулся назад и что-то тихо сказал
мальчику-бгошасу (обычно подросток или юноша, стоящий в дверях и готовый
выполнить любое поручение по обслуживанию застолья), стоящему у дверей, и
мальчик сразу же исчез.
— Спящего медведя не буди, доблестного мужа не серди, — начал Ханаф
хриплым от волнения голосом, затем откашлялся, смахнул крупные капли пота со
лба и продолжил:
— Ранена голова у нашего князя. Мы поможем ее быстро вылечить. У Кур-
гоко здесь человек двадцать, столько же мужчин и у нас в хабле. Этого мало. В со-
седнем хабле наберется десятков шесть или семь. Извини меня, высокий пши, но я
уже послал туда парнишку. Не успеет свариться курица, как все они будут уже