— А лошадей? — испуганно спросил Хазеша.
— Какие там лошади! — Адильджери досадливо, но, кажется, с некоторым сожалением махнул рукой.
— Почему же к женщинам такая унизительная несправедливость? — возмутился Ханаф. — Джабаги из Казанокея умнее нас всех, а он говорит: «Не судите дважды и не унижайте жен своих».
— Вы бы слушали, что говорит пророк Магомет, — мулла-любитель больше не улыбался.
— Ведь женщина, — продолжал Ханаф, — мать рода человеческого, в том числе и твоя мать, Адильджери. От женщины много и другой пользы. Кто придумал молот, наковальню, щипцы, серп? Старинные предания рассказывают, как бог-кузнец Тлепш мял раскаленное железо руками, клал на камень и ковал кулаком, пока Сатаней, цветок нартов[177], не подкинула в его кузню собственноручно выструганные из дерева маленький молот и наковальню. А щипцы? Она показала Тлепшу двух спящих змей, лежащих крест-накрест одна на другой, и пригвоздила их острой палкой к земле, проткнув разом обоих, — вот тебе и щипцы! То же самое и ножницы. А помнишь про старуху Уорсар? Она сочинила песенку о серпе, когда еще никто не знал, что это такое, и созревшее просо рвали руками:
— Опять мне сказки рассказывают! — обозлился Адильджери. — Темные вы люди! Сидите у себя в глуши, в ничтожном своем хабле и ничего не знаете.
— Ну, о твоем рае мы узнали достаточно, — заявил Ханаф.
— Быть разлученными с нашими женами, сестрами, дочерьми… — сказал Хазеша.
— Прохлаждаться с неземными бесстыдницами, набивать брюхо сластями и при этом еще до хрипоты славить аллаха… — сказал Хакяша.
— Не иметь собаки, которая поможет и овец сохранить, и барсучью нору отыскать, собаки, которая просто душу порадует… — сказал Ханашхо.
— Не иметь коня, чтобы скакать по зеленому пастбищу, веселя свое сердце… — сказал Хашир.
— Нет, не нравится нам такая замогильная жизнь, — подвел итог Ханаф. — Чтобы жить и не провести весной борозду по просыпающейся земле, не услышать на заре петушиного крика, не увидеть, как твой несмышленыш тянется к тебе ручонками?!
Адильджери вскочил на ноги и, прежде чем торопливо их унести, проговорил голосом усталого отчаявшегося человека:
— Может, им, язычникам твердолобым, жить осталось всего одну ночь, а они… а они, шайтан знает, о чем они думают!
О предстоящем смертельном побоище больше всех, конечно, думал Кургоко Хатажуков.
Он мучительно искал верное решение, как лучше распорядиться ограниченными своими силами, но ничего путного в голову не приходило. Если на рассвете напасть первыми, ошеломить неожиданной атакой и затем быстро отступить… Нет, не годится. Кабардинцы, увлеченные горячкой боя, даже не услышат, не захотят услышать команду об отступлении. У них свои понятия о воинской доблести. Вместо того чтобы урвать победные цветы кратковременного внезапного натиска и с благоразумной поспешностью скрыться в лесу, ожидая нового удобного случая, храбрые джигиты в погоне за новыми цветами полезут дальше и увязнут в глубоком болоте численного превосходства крымцев. Выжидать? Бросаться из засад? Совсем не годится. Так не задержишь татар. Они могут успеть перехватить беженцев, закупорить проходы в ущелья, как сосуды затычками. Кроме того, и это самое худшее, Кургоко, действуя одним пальцем, не будет знать, что делают остальные девять…
Сейчас вокруг него собрались именитые князья и тлекотлеши, ждут кургоковского слова, сами пока ничего не предлагают. Издали на Хатажукова посматривает веселыми пытливыми глазами Ханаф — хорошо запомнил Кургоко этого славного человека! А вот возвращаются с опушки леса земляки и, можно сказать, верноподданные князя — добродушный бугай Шот и Тутук, лихой парнишка, который вполне мог оказаться сильнейшим на недавних игрищах и заполучить великолепный панцирь, будь у него соперник послабее; чем Кубати. (Сын тут же стоит поодаль, скромно прячась за спинами Тузарова и Казанокова.) Кургоко встал со ствола поваленного дерева — сидел на нем долго и в неудобном положении, пока не заныла поясница, — оправил черкеску. Князья и тлекотлеши насторожились, подались вперед.
— Эй, сосед! — Хатажуков окликнул Шота. — Что вы там с приятелем видели интересного?